В. Я. Пропп, опираясь на точку зрения В. И. Ленина, распространил тезис о «чаяниях и ожиданиях народных» на эпос, который с современностью имеет крайне мало общего. Поэтому ученый говорил уже не столько об «ожиданиях», сколько об «идее», когда-то их отражавшей.
Таким образом, «историческими» в эпосе он считал только «идеи», которые не могли появиться вне влияния «исторической» социальной практики. Следовательно, получается, что эпос испытывал историческое влияние опосредованно: социальная практика порождала «идею», которая становилась основой эпического сюжета. В основе его методики установление архетипа для получения полной картины сюжета. Он полагал, что если изучать былину по ее замыслу, по идее, «то окажется, что былина всегда выражает вековые идеалы и стремления народа, относящиеся не к одному столетию, а к эпохам…, и к этим эпохам былины могут быть отнесены с некоторой степенью уверенности и достоверности».[225]
Б. А. Рыбаков критиковал его: «…общего представления о той исторической эпохе, которая породила былины и воспета в них, в работе В. Я. Проппа не дано, как не даны и основные причины создания былин и отбора для передачи потомству именно тех сюжетов, которые и дошли до нас, потомков…».[226]
В статье «Ответ академику Б. А. Рыбакову» В. Я. Пропп сформулировал свою точку зрения следующим образом: «Вместо исследования фактов мы имеем общие рассуждения, а если изучаются факты, то они рассматриваются не до конца и без должного знания дела» … «Нельзя отрицать необходимость изучения исторических реалий … Но нужно, чтобы сближались не гетерономные явления, а явления действительно связанные» … «Для нас историчны не только имена и факты, историчен художественный вымысел как таковой. Мы хотим знать, в какую эпоху и при каких условиях мог зародиться сюжет и как он изменялся с течением времени».[227]
Отражение действия неравнозначно самому действию, и в этом (философском) смысле спорить с В. Я. Проппом невозможно, однако в его мнении действительно присутствует солипсизм, или, как выразился Б. А. Рыбаков, «исторический нигилизм», поскольку при такой постановке вопроса практически вся наука занимается либо изучением «художественного вымысла», либо его описанием. Игнорирование не аргумент.[228] В этой связи весьма показательной является «центристская» точка зрения К. С. Давлетова и В. М. Гацака, давших оценку теории В. Я. Проппа: «Представление о том, что эпос воспевал сущность классового общества, не соответствует сущности народного творчества … Таким образом, фактический материал не укладывается в рамки концепции В. Я. Проппа».[229]
То есть, возникла ситуация, при которой каждый исследователь попытался ограничить эпические материалы рамками собственной методики изучения. В этом коренилась главная проблема — теория В. Я. Проппа создавалась изначально для изучения сказок (то есть, в конечном счете, художественного вымысла). Теория Б. А. Рыбакова также оказалась не идеальной, так как являлась классически исторической, пригодной только в отношении исследования традиционных для исторической науки источников, к которым эпос никак не относится.
Как результат, в среде ученых, занимающихся прикладными исследованиями, возникло недоверие и к летописям, и к эпосу: «Наименее достоверными являются летописи и фольклор».[230]
Оба исследователя (Б. А. Рыбаков и В. Я. Пропп) остались при своем мнении. Найти решение проблемы в использовании методов, раскритикованных с идеологических позиций, они не решились, а старые средства и методы исследования былин себя практически исчерпали, поскольку «живое бытование» эпоса сошло на нет.
Одним из последствий такого окончания дискуссии стало падение значения исследований эпоса вообще и былин как исторического источника в частности. Исследование отражения социальной практики в эпосоведении зашло в тупик. Так, например, Р. С. Липец высказала мнение о том, что былины как жанр были «пировыми песнями».[231]
Примерно с этого момента русский эпос стал переходить из разряда материалов, нуждающихся в историческом истолковании, и, соответственно, исторических методов, в сферу применения почти исключительно филологических методик.
Попытки вернуть изучение эпоса (и отраженной им социальной практики) в «историческое» русло не прекращались. В частности, А. М. Астахова в книге «Былины: Итоги и проблемы изучения», пришла к выводу о том, что: «к XVII в., т. е. к концу продуктивного периода жизни эпоса, уже определился тот тип былины, который был обнаружен сперва в Западной Сибири (или в Приуралье), в середине XVIII в., затем с середины XIX в., в средней России, на Севере и в разных местах Сибири».[232] То есть известный период бытования эпоса не показывает существенных изменений, он показывает социальную практику, которая сложилась ранее.
Основными доводами «историчности» социальной практики, описанной в былинах, по-видимому, можно признать следующие моменты:
1. Наличие записей былин с сюжетами об одних и тех же богатырях (Илья Муромец и т. п.) как на Русском Севере (Поморье), так и на юге (у казаков), и в Сибири (возможно, и на Урале), и в Поволжье, что показывает высокую устойчивость эпоса при бытовании на отдаленных друг от друга территориях.
2. Высокая устойчивость эпических материалов за время наблюдаемого устного бытования (XVIII — середина XX вв.). По местам, где были сделаны записи ряда фольклористов XIX в., в XX в. были проведены повторные фольклорные экспедиции. Был записан комплекс былин южного происхождения у потомков казаков-некрасовцев, подтвердивший высокую сохранность и малую изменчивость южного эпического комплекса.
3. Присутствие в былинах слов, понятий, обозначений, географических названий и т. п., которые не только не могли оказаться в местах бытования эпоса (дубы в сибирской тайге), но и давно исчезли из обихода (турий рог, «Мощи Борисовы» и т. д.).
4. Наивная вера в эпическую действительность, характерная для начального периода собирания эпических материалов, зафиксированная фольклористами.
5. Наличие записанных еще в XVII в. эпических текстов, близких к записям, сделанным в конце XIX в.
Смерть В. Я. Проппа в 1970 г. фактически положила конец серьезным исследованиям в области изучения героического эпоса. Его уход из жизни почти совпал с окончанием периода изучения эпоса теми исследователями, которые застали так называемое «живое бытование» эпоса и могли составить свое личное мнение о нем. Новое поколение ученых было преимущественно поколением учеников, которые, хотя и являлись выдающимися последователями великих исследователей эпоса, однако в отсутствие своего собственного видения ситуации не сумели развить историческое изучение былин.
Дальнейшее развитие эпосоведения в значительной мере напоминает путь «школы чтения коанов» в дзен-буддизме. Это было неизбежным следствием отсутствия собственного опыта, впечатлений, мнения независимого от конъюнктуры. Попытки обращения к наследию дореволюционных ученых с целью преодоления назревшего кризиса в 70-х гг. XX в. активизировались. Однако добиться «просветления» путем «борьбы цитат» и ставки на «авторитет» более ранних исследователей можно только в том случае, если заново пройти шаг за шагом путь, по которому они пришли к тем или иным выводам, то есть провести ревизию методологии.
В данном случае мало просто привести мнение какого-либо исследователя, отрывок из его путевых записей, черновиков и т. д., необходимо показать, в какой атмосфере он его составил, поскольку иначе невозможно выяснить роль мировоззрения ученого, а также в целом влияние идеологического фактора на науку.
