— Тетенька Прасковья Ивановна, — жалобно сказала она пожилой полной стерженщице, — что же вы это делаете? Ведь это же сплошной, чистый брак!

Она накинула на свое нарядное платье фартук Прасковьи Ивановны и стала возле нее.

— Что меня затрудняло, то я вам сейчас первым долгом покажу.

Она горела желанием передать вновь приобретенные познания.

— Не так вы уминаете! Я тоже сперва все по краю давила. Вот как надо! Самое главное — набивайте плотнее! За это вас обработчики будут уважать до безграничности! — объясняла она с воодушевлением.

«Пора уж на кружок, да ведь как уйти? Как отойду, так погонит брак! — с огорчением подумала она. — Только вчера назначили меня на пост, а сегодня столько браку!» Ей вспомнились слова Сережи: «Соображать надо, а не воображать! Эх вы, горемыка!» Она вздохнула: «Нет, уж лучше постою возле нее, чем потом ходить в горемыках…».

Василий Васильевич мимоходом сказал им:

— Что это вы у станка спаровались, две новенькие?

— Чтоб ваши старые так обучали, как эта новенькая! — сказала Прасковья Ивановна. — Такая удалая девчонка попалась!

В полночь пришел Сережа.

— Кто, так выходит на работу? — строго сказал он Даше. — Ленты в косах, туфли на каблучках! Расфорсилась? Ведь у станка стоишь!

Даша тотчас почувствовала себя виноватой.

— Так ведь я выходная, — сказала она робко,

— Почему же ты ночью в цехе? — Так ведь я работаю…

— Ничего не понимаю! То ты выходная, то ты работаешь…

— Так ведь я как постовая… — окончательно смутилась Даша.

Когда Сережа понял, что она до полуночи простояла возле новенькой, чтобы не допустить брака на своем комсомольском посту, он тихо свистнул:

— Вот это комсомольская ответственность!

Сережа шел к выходу, а лупоглазенькая стерженщица стояла в памяти, как живой укор. «Почему мало таких в бригаде? Не сумел как надо поднять комсомольцев? Может, сам стал не такой, как надо?»

Даша не подозревала о тревоге, которую внесла в мысли начальника штаба. Она собиралась идти домой, когда Сугробин снова появился у ее станка.

— Устала, наверное? Пойдем, я тебя отзезу домой. Я на машине.

Машина, ожидавшая Сугробина, была маленькая, кургузенькая, невиданных очертаний.

— Самоделка! — объяснил он. — Мы с дедом сами собирали с бору да с сосенки. Смешная, а ходит что твой «ЗИМ».

Но Даша не находила ее смешной. Она впервые в жизни ехала в легковой машине. Она села рядом с Сугробиным, и машина помчалась по пустынным ночным улицам. Только что прошел дождь, и огни фонарей празднично отражались в мокром асфальте. Ночами к заводам усиленно гнали составы с грузами, и влажный ветер, врывающийся в кабину, пахнул паровозным дымом,

— Ты давно из колхоза?

— Два месяца.

— Нравится тебе? — Ах, очень!..

— Чугунолитейный нравится? — в голосе его слышалось удивление.

— Конечно, нравится.

— Чем?

— Всего много… металл течет густо, ровно сметана… Конвейры кружат… Автокарки трусят… Литье все чугунное, тяжеленное, и все, самое главное, для колхоза. — Она подумала и важно добавила: — И вообще ЧЛЦ в центре внимания.

Она вошла в комнату тихо, бесшумно разделась, юркнула к Веруше под одеяло и только тогда шепнула ей на ухо:

— Верунь!.. А Верунь! А ведь я приехала на легковой машине!

— На попутную подсадили?

— Нет. Меня знаешь кто привез? Меня Сережа Сугробин привез до дому на своей, на личной машине!

— Врешь! — сказала Веруша и села от неожиданности.

— Ей-богу, я не вру!

Веруша закивала в темноте головой:

— Ну, вот… Я тебе, Дашка, всегда говорила… С тобой обязательно должно что-нибудь такое случаться. Ведь и всего-то два месяца на заводе!..

На другой день на стенде в бюллетене комсомольской рейдовой бригады была отмечена работа постовой стержневого отделения ЧЛЦ Даши Лужковой. Проходя мимо стенда, Даша увидела главного инженера. Раньше он ходил в одиночку, шагал медленно, словно потерянный, а последнее время всегда был в гуще людей, ходить стал быстро и с таким занятым видом, что Даша не решалась поздороваться с ним. Впервые за много дней, увидев его в одиночестве, Даша со всех ног кинулась к нему. Подбежав, она оробела. Он повернулся и удивленно взглянул на нее.

— А ведь это про меня написано!.. — сказала Даша, сияя. — Ведь это я Лужкова.

— И чего выставляется? Чего выставляется? — прошептала девушка у стенда.

Но Бахирев посмотрел в счастливые глаза Даши и понял, что в чистосердечном ее порыве была лишь признательность к человеку, который помог ей. Разрумянившееся лицо ее говорило: «Вот, смотри, ведь недаром ты тогда подсобил мне».

— Я же сразу видел, что ты молодец, — сказал он. — Ты ведь у меня вроде крестницы! Не подведешь меня?

Даша зажмурилась и затрясла головой от горячего желания заверить:

— Ни-ког-да, товарищ главный инженер. Ни-ког-да!! Вечером она торопливо писала материй

«Цех наш вообще сейчас в центре внимания, и скора его будут перестраивать. За хорошую работу на посту меня уже повесили в бюллетене, а ночью, когда я дежурила, то домой меня вез на собственной машине Сережа Сугробин, который самый главный портрет в аллее почета. Василий Васильевич переменил обо мне свое мнение. А сам главный инженер, самый руководящий человек, не в дирекции, а на самом заводе, сказал, что я ему за крестницу и чтоб я его не подводила. И я его не подведу никогда!»

Таков был взлет Дашиного счастья, и Даша наслаждалась каждым его мигом, как наслаждается жаждущий каждым глотком воды.

Надежды и радости помогали ей выносить многие невзгоды.

Она до сих пор не имела законного пристанища. Мест в общежитии не было. Дашу из жалости временно прописала к себе Прасковья Ивановна, но жить у нее было негде, и Даша зайцем ночевала в комнате Веруши. В мае началось великое переселение чугунолитейщиков в новое общежитие. Но и здесь места давали только лучшим производственникам, а Даша все еще не выполняла нормы, В новое общежитие она перекочевала на прежнем заячьем положении — ночевала то вместе с Верушей, то на постели соседки, работавшей в ночную смену, и тряслась при каждом появлении коменданта.

— Как ты норму дотянешь, так мы пойдем выпрашивать место, — говорила Веруша.

Даша никак не могла дотянуть недостающие до нормы десять стержней, но на общей выработке отделения это не сказывалось, так как многие опытные стерженщицы перевыполняли нормы. Все знали, что Даша новенькая и старательная, поэтому никто не корил ее за невыполнение. Но вскоре к Дашиным бедствиям прибавилось еще одно: в цехе появились доски почасового графика. С Василия Васильевича спрашивали теперь за каждый час, и каждый час Даша чувствовала, что она-то и есть главное зло стержневого отделения. Доска висела прямо против ее столика, и на доске вся Дашина работа выглядела сплошным, ежечасным злодеянием. Даша страшилась поднять на нее глаза, как больной страшится взглянуть на свои язвы.

Однажды, к довершению бедствий, Даша увидела перед часовым графиком своего «крестного». Первым ее побуждением было убежать, но Бахирев, Сагуров и Василий Васильевич загородили проход.

Когда Даша поняла, что убежать от Бахирева не удастся, она загорелась надеждой: «Не заметит! Пройдет мимо!»

Но он кончил разговоры с Василием Васильевичем и пошел прямо в ее сторону. Тогда Даша уцепилась за последнюю надежду: «Не припомнит! Хоть бы не припомнил!»

Но он неуклонно приближался к ее станку и беспощадно с первого взмаха ударил по самому больному месту:

— Эх, Даша ты, Даша! — Он пальцем показал на доску. — Хуже всех в смене! А говорила: «Не подведу!» Говорила: «Ни-ког-да!!»

Он не только припомнил слова, он запомнил выражение и в точности передразнил ее. Даша вce ниже склоняла голову. «Вот оно, позорище мое!»

Он что-то говорил ей и Василию Васильевичу про передачу опыта. Но Даша уже не слушала и не понимала. Слезы набежали ей на глаза, лица людей, станки, стены двоились, у лампочек вырастали длинные лучи, они то укорачивались, то удлинялись и все время мерцали и тоже двоились. Даша была занята лишь тем, чтобы уберечь остатки своего достоинства в этом двоящемся, мерцающем, зыбком мире, чтобы не расплакаться здесь же, у станка. «Конец! — решила она. — Надо возвращаться в колхоз, К чему не способна, за то и браться незачем. Хватит с меня позорища! Вот и конец…»