Но однажды, когда девушки в общежитии заговорили об угрозе новой войны, Тина поймала сама себя на внутренней решимости. Что она сделает, если на страну нападут? Конечно пойдет на фронт! Разве можно отдать то, во имя чего погибла мать, чем жил отец, то, ради чего жил Ленин и тысячи лучших? Ведь оно существовало, оно росло, несмотря ни на что. Удивясь, она спросила себя: «Значит, все-таки есть такое, чем я дорожу?» Равнодушная к себе, к своей судьбе, к земле и к небу, она не могла не дорожить тем, что создали лучшие.

Приближались зимние каникулы.

В прежние каникулы и поезда, и пароходы, и самолете, и лучшие санатории лучших курортов — все было к ее услугам.

Теперь ей некуда было ехать.

— Останусь в общежитии, — сказала она Нине, старосте комнаты.

— Одна в пустом общежитии?! С ума сойти! Подруги предложили ей на выбор — поехать к Нине или к сокурснице, дочке профессора. Она побоялась стеснить родных Нины и не захотела ехать в веселый профессорский дом.

— Есть еще вариант, — сказала Нина. — В доме у Володи Бугрова свободный мезонин. Они вдвоем с матерью, а у них целый домик. Володька засыпался по машиноведению и запустил все предметы. Надо его вытягивать! Если б ты у них жила, и тебе хорошо бы и ему…

Тине захотелось помочь своему защитнику. Он принял предложение девушек как должное:

— У меня же тренировки. Я держу первенство института по шести видам спорта и первенство области по двум. Я институт выручаю на стадионе, а ты меня выручай на занятиях!

Так Тина очутилась в маленьком домике рабочего поселка. В тихих комнатах с крашеными полами и изразцовыми лежанками неслышно двигалась мать Володи, которую он звал «бабушка», — Прасковья Федоровна, маленькая полная старушка с ласковыми, словно о чем-то спрашивающими глазами. Она стряпала, стирала, мыла и чистила, а каждую свободную минуту вязала, не глядя на вязанье, с таким необыкновенным проворством, что спицы становились почти неразличимыми.

— Внучатам, — немногословно объяснила она Тине. — Старший сын не пришел с войны. Внучатки есть, да далеко. И подсобить нечем. Володя сам на стипендии. Только вот свяжешь, пошлешь кое-что…

Она устроила Тине пышную постель, затопила печь и сказала нерешительно:

— У меня геранька хорошая есть. Только я не знаю, понравится ли вам? Некоторые говорят — деревенское украшение.

— Я люблю гераньки.

Старушка обрадовалась, принесла в мезонин три горшка герани и поставила их на салфеточки, вырезанные из бумаги. С первых же минут Тина увидела в бабушке Прасковье кротость и потребность незаметно и неустанно делать что-то для других. Вечером, когда Тина улеглась и погасила свет, бабушка тихонько приоткрыла дверь:

— Тут кот наш пробрался. Приважила я сто спать на постели. У меня все спина болит, он угреет — мне и легче. А вы, может, не любите, так я его возьму.

— Нет, я люблю… — сонно сказала Тина.

Она отдыхала. За окном в ярком свете уличного cbn «наря безостановочно хлопьями падал снег. Кот прыгал на кровать и осторожно пошел вдоль Тининого бока, мурлыча и отыскивая местечко поудобнее.

Все было не похоже на виденное и пережитое, все было просто и тихо в добром мире бабушки. Ничто здесь не будило тяжелых мыслей, не ставило неразрешимых задач. Она проснулась отдохнувшей, погладила кота, босиком побежала к гераням, потрогала лепестки, подышала на замерзшее окно: «Что со мной? Отчего мне так легко здесь? Бабушка? Да, конечно, лучше всего бабушка! Как мне ее надо! И весь этот домик, тихий, отличный!..»

Как после тяжкой болезни, все было внове, и все нравилось: снег за окном, небо над крышами, крашеные половицы, желтые кошачьи глаза.

После чая она усадила Володю заниматься.

— Прочитай и расскажи, — сказала она строго. Он рассказывал сбивчиво и небрежно.

— Ты представляешь материал, — заявила она, выслушав, — но у тебя нет ни малейшего понятия о логике! Тебя все время куда-то заносит! Ты часто отклоняешься от основного направления! Это меня не устраивает.

Он весело рассмеялся.

— Володя, я считаю, что я вправе жить у тебя только в том случае, если ты сдашь «на отлично»! Или ты будешь знать отлично, или я уезжаю!

— Вот так альтернатива! — Он снова засмеялся.

Сперва он зевал и пытался поскорее кончить занятия, но Тина со свойственной ей методичностью и работоспособностью была непреклонна.

Вечером он уговорил ее покататься на лыжах. Она упала, запнувшись о кочку.

— Ты представляешь себе лыжи, но у тебя нет ни малейшего понятия о ходьбе на лыжах! — мстительно говорил он, стоя над ней. — И куда тебя все время заносит? И почему ты отклоняешься от основного направления? Это меня не устраивает!

И, лежа в снегу, она рассмеялась впервые за много времени.

Жизнь их пошла легко и гладко. Они вместе занимались, а после занятий вместе бегали на лыжах и на коньках. Тина не проявляла к спорту способностей, и Володя был горд своим преимуществом.

— Не смей думать! — сердился он. — На коньках некогда размышлять! Надо действовать! Освободи голову! Ну, раз, два…

Она с радостью подчинялась его команде «не думать».

Тина привязалась к бабушке и все больше привыкала к Володе. Она обнаружила у него хорошие способности. Он учился плохо лишь потому, что не утруждал себя, считая, что с него достаточно лавров стадиона. Однажды он помогал соседним ребятишкам строить снежную гору, а Тина смотрела на него, стоя возле калитки. Он хлопотал молчаливо, но старательно и с удовольствием, словно полагал, что строительство снежной горки для ребят и есть его самая важная жизненная задача.

Тина невольно улыбнулась, глядя на него. И он, увидев это, улыбнулся ей доброй, застенчивой, совсем «бабушкиной» улыбкой. И в эту минуту за беспечным любимцем стадиона Тина отчетливо увидела его мать, маленькую тихую женщину с ее потребностью вечно хлопотать о других и кротко радоваться этим хлопотам, с её способностью к незамысловатому счастью, свойственною чистым, здоровым душам.

Мать помогла ей глубже понять сына.

Однажды утром, открыв дверь, Тина увидела, что Володя сидит с книгой на ступеньках мезонина.

— Почему ты занимаешься здесь? Ведь здесь неудобно!

Он молча улыбнулся своей застенчивой, мягкой улыбкой, и в глазах у него Тина увидела хорошо знакомое ей, преданное «собачье» выражение…

В ласках бабушки появились тревога и преувеличенность, которых Тина не понимала до одного случайного разговора.

Бабушка рассказывала ей про своего мужа:

— И красив был, и ласков, и мастеровит. Одна в нем была подверженность. Подвержен он был мастеровой болезни — запивал от времени… Сперва понемногу. Я поначалу и беды не понимала. Не все, мол, у человека вёдрышко, должен каждому выпасть и ненастен день. А после сильнее да сильнее. Вёдрышка и не стало. Одно ненастье. От этого и погиб. Не уберегла. Не понимала смолоду, что за беда. А помяла да спохватилась— поздно!

Она замолчала. Спицы, сами собой летавшие в ее пальцах, дрогнули, затрепыхались, опустились на колени. Тина знала бабушкину способность вязать в любом положении — за беседой, между делом, в полусне. Она думала, что сила прошлой боли парализовала неутомимые пальцы. Но старушка заговорила не о прошлом:

— Володя мой — копия с Алексея. Иной раз как войдет, так и дрогну: живой Алеша… За что бы ни взялся, все к нему само идет. А я и того боюсь. Бывало, старые люди говорили: «Наикрашему цветку первому сорвану быть. Наикращей девице первой сгубленной слыть. Наи-кращему удальцу первому голову сложить». — Сухие пальцы, всегда деловито спокойные, отбросили спицы и тревожно бегали по концам шали, по трогательным беленьким пуговкам темной сатиновой кофты. — И в этом обычае… в приверженности этой… узнаю я Алешу. Худого не скажу. Как все, так и Володя. Ну, погулял с товарищами. Не стоял бы в глазах у меня отец его, может, и не тревожилась бы я. А так… Ведь, бывало, каникулы — сплошь веселье. Первые каникулы он рюмки не пригубил. Первые каникулы день и ночь дома. Пока я жива, он еще при мне, при доме. А ведь у меня в третьем году рак вырезали.