Вставляя цветок в кудри, Люба-большая склонила голову над белой скатертью. Бахирев следил за мягкими движениями женщины. Лоб ее, освещенный прямым светом лампы, стал еще чище и круче. В тонких углах крупных губ жила улыбка, ласковая, чуть ироническая, ободряющая. Но кого напоминают ему этот лоб и эта улыбка? Тина!..

Перед глазами отчетливо встала ясноглазая, девичьи легкая, с ракеткой в руке. Такою он однажды увидел ее весной, когда она шла на стадион рядом с мужем. И тут же он увидел ее теперешнюю: лихорадочный взгляд, горьковатый изгиб губ, и во всем тот след страстей и тревог, который за версту расскажет о надломленной женской судьбе.

И в страхе он спросил себя: что же так перевернуло Тину?

— И вот когда я посмотрел на тебя и на Вальгана с точки зрения борьбы за техническое первенство, я увидел вас обоих иначе… — говорил Чубасов, но Бахирев не слушал его.

Тайные и короткие встречи в чужих каморках, лихорадка торопливых свиданий и ложь, ложь, ложь… Убогая односторонность чувства… Как далеко это от той жизни, которая здесь и для которой одной они оба созданы! Чистый, ничем не омраченный круг семьи — одна из бесценных человеческих радостей! Почему он закрыт для них обоих? Но как разомкнуть его? Уйти от Кати и жить с Тиной? С Тиной, и… — он беспощадно хлестнул самого себя: — и с Рыжиком в качестве «трупа в подполье»? Нет, нет! Прозвучали слова Рославлева: «Мы не той породы, чтоб жить с трупом в подполье». И какой уж тут «семейный круг»? Катя не отдаст детей! Да и они не покинут матери. Она не богата ни умом, ни сердцем, но все свое достояние она отдавала семье сполна, не скупясь и не жалея! Если он и бросит ее, дети не бросят!

Он будет приходить в разоренное гнездо, в «гости» к детям и к Кате? Они прогонят его. Да и как он посмеет прийти к ним?

Рыжик будет приходить в «гости» к отцу и к Тине? Какое издевательство над Рыжиком, над Тиной, над тем, что зовут семьей! Сама Тина не пойдет на это. Такой мир и свет, как в доме Чубасова, возможен лишь там, где ничто не пахнет ни предательством, ни мертвечиной. И чем очевидней становилась невозможность счастья, тем сильнее обжигала любовь к Тине и жалость к ней.

Она могла б вот так же царить за безоблачным семейным застольем! Кому, как не ей! Приливом мыслей Бахирева выхватило из крута друзей, отшвырнуло, отбросило… И вот уже со стороны, издали, видит он белую скатерть, ребячьи, головы, мягкий свет абажура… Никогда не будет этого у Тины… И у него… И в первый раз он спросил себя: «Зачем? Зачем мы это начали?»

— Его хвалят, а он и не слушает, — пробасил в самое ухо Рославлев.

— Да, — услышал Бахирев голос Чубасова. — Я говорю: кто у нас на заводе несет передовые идеи? Многие. В том числе Шатров, Сугробин, ты.

Словно из колодезной тьмы выбирался Бахирев из глуби своих тяжелых мыслей. С усилием заставил он себя слушать Чубасова.

— Шатрова Вальган потихоньку отстранил, Сугробина зажал, тебя хотел совсем вышвырнуть.

— Ты их бей Сергеем Сугробиным, шатровской конструкцией, — советовал Рославлев.

— Вот! — вдруг встрепенулась Люба-большая. — Коленька, на бюро обкома ты все говорил верно, но как-то уж очень отвлеченно. А когда этот «антимеханизатор» Курганов вышел и, ни в чем не оправдываясь, вытащил из одного кармана кукурузный початок, из другого — семена люпина, из третьего—картофель… Пускай засмеялись, пускай! Все равно вот так надо! Он — кукурузой, люпином, картошкой. А ты — новой конструкцией, кокилем, Сугробиным.

Бахирев удивился тому, с каким вниманием слушал жену Чубасов.

Рославлев тоже заметил это и одобрил:

— Слушай, слушай жену! Я же говорю: Любушка-голубушка — вещая душа!

— Это все верно! — перебил Чубасов. — Но ведь надо же и о самой основе! Мы можем делать лучшие в мире машины! Было время, когда мы говорили: «Перегнать капиталистические страны по темпам роста и по общему количеству». А сегодня вопрос стоит уже иначе: «Догнать и перегнать по количеству на душу населения и по качеству». Но ведь это новый этап в нашей жизни!

— Новый! — подтвердил Рославлев. — Теперь, как никогда раньше, нужны передовики, новаторы. Я бы теперь такой лозунг повесил по всем цехам: «Дорогу народным талантам!»

— А у партийного работника, — перебил Чубасов, — сейчас, по-моему, три заповеди: «Увидеть, поддержать, распространить!» Бликин этого не может. Вот почему сметет его волной нашего подъема! И, знаешь, каких людей этой народной волной поднимет наверх? Тех, для кого нет дела выше, чем поддержка самого лучшего, самого передового в народе.

Шел тот самый большой разговор, ради которого Бахирев спешил сюда сегодня. Правда, не ему пришлось поднимать боевой дух Чубасова, а его самого здесь и поднимали и заражали бодростью.

«Чистый, счастливый дом», — думал он.

Но именно здесь, в этом чистом, счастливом доме, и открылась емувся глубина его несчастья. Он уже не мог не сравнивать и уже не мог не видеть уродливости и неполноты собственной домашней и любовной жизни.

В комнате продолжался разговор.

— Знаешь, что такое люди для Бликина? Кнопки! Нажал — сработай! А думать — ни-ни! Ему от всяких передовиков, новаторов, талантов одно неудобство. Они же и сами думают и других заставляют! Без них же Бликиным спокойнее! — Чубасов снова разгорячился, и Люба-большая забеспокоилась:

— Разволнуешься — не заснешь. А ты завтра должен быть в лучшей форме. Да и Любке-маленькой уже спать пора, а она лежит себе да таращится! — Бережным и гибким движением она взяла ребенка на руки и поднесла к Чубасову. — Попрощайся, дочка, с папой. Скажи папе: «Спокойной ночи».

— Ап… — Девчонка клешней растопырила пальцы и неловко пыталась ухватить отца за щеку, за губу.

Чубасов притих, покорно подставил ладошке ребенка постепенно смягчившееся лицо.

Ничего особого не произошло за эти короткие часы в доме на улице сталевара. Но во всем — в улыбчивом взгляде Чубасова, в согласии детей, в праздничности вечернего застолья, — во всем этом отчетливо увидел Бахирев любовный, напряженный труд женщины. Какое неутомимое материнское внимание к внутреннему миру семьи нужно для того, чтоб и мгновенно понять опасность мальчишеского спора об отцовских машинах, и дать мужу точный совет в важном деле, и вот так, вовремя, как раз в нужную минуту, положить в руки разгорячившегося отца этого успокоительного, как солнечный луч, ребенка. Ничто здесь не пришло само собой. И никогда ничто подобное не придет в тот дом, где нет вот такой женщины. Не придет и в тот дом, где нет вот такой ничем не омраченной ясности… Бахирев давно примирился с тем, что этого не могло быть с Катей. Но сегодня он впервые со всею отчетливостью увидел — этого не будет и с Тиной. Да и нет уже на свете прежней, легкой и ясной Тины…

Чубасов ходил по комнате, а Рославлев следил за ним веселыми глазами.

— Ты бы и в обком в этакой в пунцовой рубахе. На ринг!

Прощаясь, Бахирев неуклюже ткнулся губами в худую руку хозяйки. Чубасов удивился: — Вот они, бегемоты, на что способны!

— В первый раз… — неловко и скорбно сказал Бахирев.

Чубасов вышел проводить его до калитки. Он шел молча. Его, как и всех, привели в замешательство и несвойственный Бахиреву поступок и неуместная горечь слов. Чтобы вернуть на прощание боевой и душевный настрой дружеской беседы, Бахирев пытался шутить:

— Скажу я тебе, ох, и ответственная это история — жить на своей фамильной улице!

— Перед кем ответственная? — спросил Чубасов.

— Да хоть бы перед соседями. И тротуарчики надо чистить да посыпать, и елки выращивать — одним словом, не ронять своей фамилии, соответствовать своему положению.

Чубасов засмеялся в ответ и передразнил:

— А я тебе скажу: ох, и ответственная это история — жить в Советском Союзе! Не перед соседями ответственность — перед человечеством. И технику надо совершенствовать, и самим совершенствоваться —: одним словом, не ронять своей фамилии, соответствовать своему положению!