— Дети, дети! — Рославлев нахмурился. — Вмешаться надо: Витька Черноусов лампочки ворует на лестницах. А отец своей новой… — он хотел сказать грубое слово, но посмотрел на хозяйку и только крякнул, — цигейки покупает.
История инженера Черноусова, бросившего семью, волновала завод.
— Она на днях подошла ко мне, — сказала Любовь Васильевна. — Не понимаю… Она довольна! Говорит: «Мы хорошо живем». Как они могут «хорошо жить»?
— Хорошо живут! — Рославлев покраснел, и брови его от этого сделались светлее. — Бывает, конечно, всякое. На выселках вот выродки убили старика, зарыли у себя в подполье — и тоже «хорошо жили». И такое бывает!.. Только мы-то на той породы, чтоб жить «с трупом в подполье». — Он уселся аа стол и непоколебимо заключил: — Я бы ту поганую породу в корне уничтожил.
В одно мгновение Бахирев почувствовал себя выброшенным из круга этих людей, счастливых, цельных, нз ведающих лжи.
«Если б они знали… — Он разозлился. — Им повезло, У меня не было такой семьи, как здесь, и все же я жил пятнадцать лет безупречно».
Рославлев, выложив свои уничтожающие суждения, утих, сел за стол, подвинул тарелку с пирожками и скосил младенчески голубой глаз на бордовую пижаму Чу-басова.
— Ну, удалой купец Калашников, что же не рассказываешь?
Чубасов молчал.
«Эх, громыхнул при жене!» — про себя укорил Рославлева Бахирев, но, к его удивлению, женщина улыбнулась и продекламировала:
Уж как завтра будет кулачный бой.
«Значит, знает? Почему же до сих пор ни слова?» — недоумевал Бахирев и спросил:
— Не волнуетесь за мужа?
— Мы тогда отволновались, когда не все понимали. Мы же с Колей любили Вальгана. Считали, что Бликин настоящий руководитель, а Вальган — незаменимый для завода человек. Теперь все ясно. Да и поздно теперь волноваться. Завтра утром Коле выступать. — И она снова шутя продекламировала:
И выйду я тогда на опричника,
Буду насмерть биться из последних сил.
Любимая Бахиревым и близкая его натуре атмосфера безбоязненной решимости снова охватывала его. Он снова был на своем месте и в своем кругу.
— А если поколотят удалого купца Калашникова? — подзадорил он Чубасова. — Куда пойдешь?
— Ты же пошел на завод сменным, — улыбнулся Чубасов. — Ну, и я пойду кем-нибудь…
— У меня, брат, была надежная защита и опора!. Парторг Чубасов, сын сталевара. Слыхал о таком?
Чубасов шевельнул бордовым плечом, тряхнул чубом.
— А у меня что, не найдется опоры? Не одиночки встанут — династии! Династия Рославлевых, династия Иванковых, Сугробиных хоть полдинастии, всего дед с внуком, а тоже десятерых стоят!
Довольный ответом парторга, Рославлев так рассмеялся, что маленькая Люба завертела головой, силясь подняться.
— Глушитель на тебя надевать надо! — укоризненно сказал Чубасов. — Звукопоглощающую изоляцию приспособить!
— А ты уж так уверен, что поднимутся династии? — опять подзадорил Бахирев, все больше наслаждавшийся простодушным весельем друзей. — Кстати, на пленуме не будет ни Рославлевых, ни Иванковых, ни Сугробиных…
— Другие будут, такие же! Но если даже завтра на пленуме… Я готов и к этому! — голос напрягся, зазвенел.
Любовь Васильевна тотчас заметила этот дрогнувший звук и поспешила подвинуть мужу тарелку с жарким.
— Давай подкрепляйся заранее! Вдруг на пленуме перепугаешься и аппетит потеряешь!
Шутка достигла цели — погасила нараставшее нервное напряжение. Чубасов тоже ответил полушутя:
— Бери, жена, завтра горшок побольше, вари щи погуще! Из боев местного значения могу выйти побитым, но аппетита не потеряю! В большой-то битве все равно победа за нами! Не один я шагаю.
С каждой минутой яснее становились Бахиреву и внутренняя жизнь этой семьи и секрет ее бодрого спокойствия. Здесь все сознавали опасность завтрашней схватки, но не сомневались в партийности устремлений, а значит и в конечной победе. Чубасов допускал временное поражение и где-то в глубине души нервничал, но умные руки жены сделали все, чтоб погасить излишек напряжения. Бодрящее действие собственного дома стало привычным для Чубасова, превратилось в своего рода «рефлекс».
Этим и объясняется его странное молчание после возвращения из обкома. Когда он ходил по комнате, он бессознательно впитывал привычную бодрящую атмосферу, остро необходимую ему сегодня. Жена понимала это. Если бы она думала о себе, она тут же накинулась бы на него с вопросами… Но она думала о нем. А ему в этот вечер и в эту ночь важнее всего было сохранить самообладание и уверенность.
С проникновенной женственностью сна щедро давала мужу как раз то, что было ему сейчас всего нужнее. Если бы кто-то сказал теперь Бахиреву, что жена Чубасова некрасива, он возмутился бы. Трогательно женственными представлялись ему и ее узкоплечая фигурка и освещенное внутренним трепетным светом лицо. Она не была ни партийным работником, как ее муж, ни инженером, как его товарищи, — она была учительницей и обучала азбуке первоклассников. Но у нее был тот же, что у мужа, широкий и чистый строй мыслей и та же неистощимая душевная энергия.
В этой хрупкой, возглавлявшей застолье женщине бился негромкий, но неумолчный родник, питавший миром и радостью весь дом и его обитателей. Десятки выражений скользили по ее бледному, изменчивому лицу, как тени ветвей скользят по лесной поляне. За все время, проведенное здесь Бахиревым, она переделала множество разных дел и сейчас за столом, ни на минуту не ослабила незаметного, но неустанного внимания — одному наполняла тарелку, другому подвигала соль, у третьего спрашивала: «Не надо ли погорячее?» Лишь природная организованность и та радость, с которой она хлопотала, превращала торопливость в грацию, суету многих забот — в стройное движение, скрытое утомление — в тихую женственность.
Только сейчас до конца понял Бахирев парторга Чубасова. Да и невозможно было понять до конца Чубасова отдельно от его жены! Его смущенно-жениховское выражение, его излишнее добродушие, все стало ясно. Перед Бахиревым был до неловкости, до застенчивости переполненный счастливой любовью человек. Он даже как бы чувствовал себя виноватым за свое неуязвимое счастье, даже как бы извинялся. И лицо его и улыбка теперь говорили Бахиреву: «Я знаю, у вас там в личной жизни бывает всякая ерунда. А у меня нет! И я этого ничего не знаю. Мне хорошо! Вы меня извините, ребята, но уж очень мне хорошо!»
«Люба-большая» подвинула скамейку, поставила на нее ногу и стала легонько растирать ее. Муж обернулся к ней.
— Опять болит, Любушка?
— Нет… Так… Вены, — пояснила она и не стесняясь показала сквозь тонкий чулок набухшие сосуды на стопе. — Натопчешься за день… — Она оборвала жалобу и, еще морщась от боли, улыбнулась Бахиреву. — А знаете, мы с Колей как-то чуть не поспорили из-за вас.
— Из-за меня? — Бахиреву приятно было, что здесь говорили о нем и этим как бы заочно включали его в свою жизнь.
— Из-за тебя! — подхватил Чубасов. — Однажды ты сказал мне: «Я привык жить идеей нашего технического первенства». Забыл? А я пришел и рассказал Любе. И знаешь, хохлатый бегемот, что мне ответила моя жена?
— Что?
— Моя дорогая жена заявила мне, что моя слабость как парторга как раз в том, что я еще «не привык жить идеей нашего технического первенства»!
— А теперь он привыкает помаленьку! — вмешался Рославлев и показал на Чубасова широким, великолепным жестом. — Кого вы видите перед собой? Вы видите перед собой молодого, но растущего… обратите внимание! — он поднял палец, — растущего партийного работника!
— Подожди ты! — отмахнулся разгоряченный Чубасов. Снова наклонился к Бахиреву: — Если для тебя это вопрос чисто технический, то для меня это вопрос идейно-политический. Тогда я даже обиделся на Любу, но потом…
— Люба — вещая душа, зря не скажет— опять перебил Рославлев, оторвал ветку от цветка и галантным жестом подал ее хозяйке.
