«Вот уж на кого хотела бы походить, — не раз думала Даша. — Да разве достигнешь?»

И вдруг… «не осудишь?»

— Батюшки, Тина Борисовна! Да за что же это? Ведь лучше-то вас нету женщины на всем заводе!

Тина очнулась.

— Сама не знаю, что мне подумалось. — Она поднялась. — Так насчет платья мы сговорились. — Улыбнулась измученной улыбкой. — Однажды мне не удался вот такой же вечер. А он любит тебя. Слышишь! Я все в этом понимаю. Он еще больше будет любить, если ты всегда останешься вот такая.

Она сжала Дашину руку и ушла.

Даша сидела, пораженная, осчастливленная. «Если уж она сказала, значит не брезжится мне это. Неужели сбудется, что она мне сказала?..»

Даже про себя она боялась произнести слово «любовь».

Тина плелась по аллее, завидуя и Даше, и Сереже, и домам, и деревьям — всему, кому не приходилось лгать.

За поворотом показался Бахирев. Он не ждал увидеть ее и, забывшись, поднял руку, чтобы обнять.

Тина отшатнулась.

— Митя, что ты! Увидят!

— Ну вот! Даже не обрадовалась…

— Я ждала… Но я испугалась.

— Все боишься?

— Как не бояться? Можно скрывать и обманывать год, ну, три года! Но не всю жизнь. Я не могу больше!

— Подожди немного…

— Чего же ждать?! — Дашина юная, обращенная в счастливое будущее любовь подчеркнула тупик, в который зашло Тинино изломанное чувство. Слова рвались с губ: — Родной, пойми, нам нечего ждать. Расстаться тебе с семьей — четверых сделать несчастными и самим не найти счастья. Сказать им все и сохранить твою семью для виду, для детей? Превратить жизнь в пытку? Лгать? Невозможно лгать до бесконечности. Нам остается одно — разлука.

— Все, что хочешь, но не это. Я согласен на любую дьявольщину, лишь бы быть с тобой.

Она увидела, как потемнело его лицо, трогательно просиявшее при встрече.

«Зачем я испортила ему эту минуту?! У него так мало радости. И много ли таких минут у нас впереди?»

Он кротко спросил:

— Чего ты хочешь, Тина?

— Чтоб ты забыл сейчас все, что я сказала. Чтобы ты опять улыбнулся. У меня на этом свете одно желание: чтоб ты меня любил.

Улыбка, робкая, виноватая, любящая, возвращалась к нему медленно, и робость, не свойственная ему робость, появлявшаяся лишь возле Тины, как всегда, особенно взволновала ее.

«Любит!.. Мой. Кому я завидовала? Даше? Но ведь у нее только Сережа! Его жене Кате? Быть возле него и не быть любимой — есть ли судьба несчастнее? Он любит меня, и нет большей радости на свете, и нет женщины счастливее меня».

…И уже не было ни колебаний, ни усталости.

Короткое свидание их все же состоялось в этот вечер. Торопливая нежность под угрозой неумолимой минутной стрелки не утешила, не успокоила.

Любовь их, оторванная от естественной почвы и втиснутая в четыре стены, задыхалась, слепла, горбилась я все же продолжала расти.

На другой день Тина обещала привезти в гости к Володе его старую институтскую приятельницу Нину. Нина стала специалистом по металлокерамике и недавно поступила на завод. Тина зашла за ней после работы.

Нина жила в общежитии, в маленькой квадратной комнате. Кровать, накрытая белым, накрахмаленным до жестяной твердости покрывалом. Стопки книг, уложенные аккуратными пирамидками, — большие внизу, маленькие наверху. Флакончики духов, расставленные строго симметрично, по вершинам точнейшего равнобедренного треугольника. Все будто вымерено линейкой, угломером. И во всем какое-то жестокое геометрическое одиночество.

«Там, где люди любят, смеются, плачут, не может быть такой чертежной точности вещей! Но так же и у меня будет, когда расстанусь с Володей, — поняла Тина. — Как страшно, студено!»

Нина, неуклюжая, полногрудая, спокойная, густым голосом жаловалась на металлокерамические втулки:

— Что-то с ними невероятное. Посадишь в печь, а они вдруг примутся расти, словно пасхальные куличи. Припек выше всяких норм. До причины не докопаюсь, я посоветоваться не с кем: на заводе я одна знаю металлокерамику.

Когда они подъехали к Тининому дому, Нина странно заволновалась: стала поправлять воротник, пышные волосы, шапочку, умолкала на полуслове, не отвечала на Тинины вопросы.

Володя уже мог передвигаться по комнате в особом корсете, скрытом под одеждой. Здороваясь с ним, гостья раскраснелась, рассмеялась грудным, волнующим смехом.

— Ну, покажись, какой ты стал! Такой же, все такой же! А Тина говорит, болеешь. — И тут же властно обратилась к Тине: — Теперь показывай дом!

Она придирчиво осматривала несложное Тинино хозяйство.

— А ты все та же — бессменный староста курса! — смеялся Володя. — Такая же придира и неуступа! — Он оживился, и в манерах его появилось что-то беспечное и балованное, что-то от прежнего любимца стадиона.

Увидев на окне цветы алоэ, Нина удивилась:

— Это ты разводишь? Сама? Для него? И сама делаешь ему питье? Не подумала бы про тебя. — Бесцеремонно открыла бельевой шкаф. — И коски все перечинены. А почему два чертежных стола?

— Я иногда помогаю Володе. Я же люблю чертить. Закончив осмотр, гостья прошла вместе с Тиной в кухню, села на табуретку, устало прикрыла веками бесцветные глаза.

— Ну что ж… Ты стала ему хорошей женой.

«Весь этот осмотр нужен был, чтобы убедиться в том, какая я жена», — поняла Тина.

— Теперь ты обязана его выходить, — строго заключила Нина. — Ведь он у нас был всех здоровее, всех веселее… И всех добрее… Один он у нас такой был. — Она тяжело поднялась. Пошли к нему. Корми нас, пои чаем.

Пока Тина накрывала на стол, они сидели на диване и разговаривали.

И Нина снова разгорелась, развеселилась лихорадочным весельем, а Володя, казалось, чувствовал себя с ней свободнее, чем с женой. С Тиной он всегда был начеку, настороже, в напряжении, а тут развалился на диване баловнем. И Тина поняла, как неповторим, желанен и недостижим Володя с его красотой, добротой и счастьем для этой одинокой, обойденной любовью женщины. «Он для нее такой же единственный, как Митя для меня». Слишком чистая и хорошая, чтобы выйти замуж без любви, слишком непривлекательная, чтобы вызвать чье-нибудь настойчивое чувство, Нина до сих пор хранила память о своей первой и, наверно, единственной любви.

А Володя бессознательно купался в волнах этой неутоленной женской привязанности и отдыхал от тревожного чувства к жене.

Тина, взволнованная, ушла в кухню.

Она готовила ужин и думала: «Может быть, ему лучше с ней, с той, которая его любит столько лет? Наступила та минута, когда нужно все сказать и уйти. Отдать Нине Володю и этот дом, а самой уйти в геометрическое одиночество Нининой кельи?»

В комнате звенел взволнованный женский смех, — так смеется любимому женщина, переполненная любовью и смятением. Так никогда не смеялись в этом доме!..

За ужином женщинам было неловко друг с другом, и лишь Володя оставался довольным и беспечным. Чтобы уйти от неловкости, Тина стала читать вслух только что полученное письмо. Это был ответ на ее вопросы о технологии кокильного литья.

Месяц назад она написала в один из крупнейших сибирских научно-исследовательских институтов — спрашивала о некоторых деталях в технологии кокильного литья. Она ожидала официального ответа, но получила дружеское письмо. Кафедрой этого института теперь заведовал профессор, у которого Тина училась в студенческие годы.

«Я очень хорошо помню вас, — писал он ей. — Меня всегда удивляла ваша мужская хватка в работе в соединении с женской ажурностью исполнения. Пожалуй, это как раз то, что необходимо для кокильного литья и для разработки новейших методов металлургии. Я считаю, что в наше время таланты решают все, и соответственно этому принципу набираю сотрудников во вновь организованную лабораторию. Если бы вы захотели работать у меня, я был бы искренне рад. На первое время мы сумели бы предоставить комнату в общежитии».

— Значит, он считает, что ты талант! — сказала Нина.

— Конечно! — подтвердил Володя. — Еще в институте все знали, что Тина талантлива.