Все считали ее образцовой женой. И сама она еще недавно думала, что любит Володю со всей полнотой и самоотверженностью. Но только теперь она узнала, как отзываются на каждое движение любимого, как ловят каждое его желание, как тоскуют о нем каждую секунду разлуки. И только теперь она поняла, как обделяла и обижала Володю. И чем острее было ее чувство вины перед ним, тем самоотверженнее становились ее заботы. Она рада была готовить лечебное варево из сливок, меда и алоэ, кормить Володю с ложки и накладывать компрессы, делать массаж. Она рада была, встав до рассвета, стирать и мыть, доводя себя до изнурения, а квартиру до неправдоподобного, рождественского блеска. Она и казнила себя этими заботами и безмолвно просила ими прощения у Володи.

Она становилась с ним нежнее, чем прежде, еще и потому, что теперь лучше понимала его. Раньше, когда он говорил ей: «Ничего в мире не надо, только бы ты была рядом», — слова пролетали, не задевая ее. Теперь, когда он говорил это, она вспоминала, с каким переполненным сердцем она сама повторяла эти слова Бахиреву.

Володя поправлялся быстро, а она и желала ему выздоровления и все боялась, что когда исчезнут последние следы болезни, не будет причины для обмана и для молчания и придет тот час, когда надо сказать все и расстаться. Она боялась этого грозного часа, боялась студеного одиночества. Призрак давнего сиротства вставал перед ней,

А Володя дивился ее неустанной заботе и, счастливый, все повторял ей:

— Меня вылечивают не врачи, а твоя любовь.

Ее отношения с Бахиревым еще больше осложнились с приездом Володи.

Каждая встреча теперь покупалась прямой ложью, сказанной под доверчивым взглядом. Тина все реже приходила на свидания, и Дмитрий принимал это за охлаждение.

Любовь, начавшаяся счастьем, приносила все больше тягот и горя, но, казалось, сама горечь делала ее острее.

Запутавшись в клубке противоречивых чувств, Тина утратила прежний интерес к заводу. В те дни, когда все в ее жизни было ясным, здоровым, она вкладывала в работу страсть и энергию. Ей вспоминалась ночь в комнате технологов над кривыми брака. Она была счастлива тогда оттого, что удалось наконец найти причину трещины блоков. В те дни какие-то блоки могли сделать ее несчастной или счастливой! Что ей теперь до трещин блоков!.. Трещина теперь в ней самой и в судьбах двух самых близких ей людей… Равнодушно смотрела она на блоки, гильзы, маховики, и только привычная методичность избавляла ее от срывов и промахов в работе.

Тина сидела на скамеечке в боковой заводской аллее, смотрела на вечерний свет первого морозного дня, на розоватые дымы и ждала Бахирева — он должен был выйти из моторного цеха. Она хотела предупредить его, что опять не сможет прийти на очередное свидание.

Стоило Тине представить себе, как в конце этой заснеженной аллеи покажется он, как он улыбнется ей той особой, покорной, и радостной и жадной, только ей предназначенной улыбкой, — она забывала все сложности судьбы. Но он не показывался. За спиной она услышала юный певучий голос:

— Здравствуйте, Тина Борисовна!

— Даша!

С того дня, когда они вместе искали, откуда «выскакивает» брак, девочка из стержневого полюбилась Тине. От черного платка повзрослевшее личико казалось еще белее и чистосердечнее.

— Ты изменилась, Даша. — Похудела?

— И похудела, и побледнела, и повзрослела… И стала милее.

— Ой, уж вы скажете! — Даша присела рядом. — Взрослеть-то мне уж пора бы. За разум пора взяться. Наши комсомольцы в мои-то годы в десятом классе, а я только к восьмому приступила.

Тина слушала Дашу и сквозь махровые от снега ветки кустов следила за поворотом главной аллеи, ждала Бахирева. В аллее показался Сережа Сугробин. Он шел, сосредоточенно глядя под ноги, потом поднял голову, и вдруг все лицо его изменилось необъяснимо. И жалость, и нежность, и торжество, и покорность, ту самую, так хорошо знакомую Тине покорность любящего, прочла она в его глазах.

Даша почувствовала взгляд, оглянулась. Краска разлилась по лицу; она пересилила себя, опустила ресницы, сжала губы и сидела не шевелясь.

«Так вот оно что! — повторила про себя Тина. — Но как все у них написано на лицах! Неужели и у нас с Митей так же?»

Сережа издали поздоровался и окликнул:

— Даша, можно тебя на минуту? Дело есть.

Даша встала чинно, не подняв ресниц, подошла к Сереже, перемолвилась несколькими словами и так же чинно вернулась к Тине. Только когда Сережа ушел, она передохнула, зашевелилась.

— Ну что, Дашуня? — нежно спросила Тина. — Что ж ты мало с ним поговорила?

— Так ведь он… Он не про дело.

— Про что же он, Даша?

— Он в кино приглашал, — в тихом голосе прорывалось счастье.

— А ты?

— Не хожу я с ним. Ни с кем не хожу.

— Почему?

— Ведь он, Тина Борисовна, это просто так, для времяпрепровождения.

— А ты как?

Даше и хотелось открыться, и она не могла выговорить ни слова. Тина взяла ее за подбородок, приподняла Дашино лицо, заглянула в него.

— Дурочка моя! Так что же ты бежишь от него? Ведь и он любит тебя.

Даша отодвинулась, в страхе замахала руками.

— Ой, нет, нет! Ничего этого нет!

— Что ж ты испугалась? Я не зря говорю, Даша. Я вижу.

— Ой, и не говорите мне этого! Он с другой… из наших же, из стерженщиц. Я уж сейчас сама к себе применилась. Уж знаю, что не любит, уж так и хожу!

Она боялась слушать Тинины слова и вдруг притихла и сказала шепотом:

— Только он последнее-то время ни с ней, ни с кем из девчат… ни с кем никуда. Одну только меня приглашает и приглашает…

— Ну, вот видишь! Что ж ты бежишь от своего счастья?

— Если кто кого любит, то от этого не убежишь. Я правильно о любви понимаю?

— Нет, неправильно. Женщина должна воевать за любовь.

Даша решительно подняла голову,

— А разве ж я не воюю? Тина удивилась:

— Как же ты, Дашуня, воюешь?

— Ой, уж просто всячески! Уж вот до чего дошла — маме денег не отослала! Раньше одно было мечтание: начну маме слать ежемесячно! А нынче… я нынче платье себе заказала к Новому году… Если б не он, разве бы я допустила это!

— Какое же ты платье шьешь себе, Даша?

— Электрик цвет шью. В ателье заказала. Там зеркало в три створки с полу доверху. Как глянешь, так даже со спинки все видать.

— Мама не рассердится. Она и сама тебе заказала бы платье для такого дня, если б могла.

— Платье — это так… Разве я не понимаю? Ведь сколько на заводе девушек—и фасонных и красивеньких! Который парень сам негодящий, он этим может обольститься. Поглядит на негодящего девчонка пофасоннее — он уж и рад до смерти. Сереже это все не в диковинку. За таким, как он, каждая гонится. О другом надо думать.

— О чем же надо думать? — спросила Тина, дивясь твердости суждений девушки с полудетским личиком.

Даша сказала секретно:

— Я о чем задумала? Может, и нехорошо, а скажу. Иногда лежу ночью и думаю… Хоть бы на портрете, да с ним, с Сережею, рядом. Я задумала Игореву обогнать. Я учиться хожу. Я его прямо всей своей жизнью завоевываю. Матери денег не отослала, вот до чего…

— Пойдешь ты в ателье — возьми меня, — сказала Тина. — Я посмотрю, чтобы ты всех лучше была на балу-маскараде. Платье у тебя синее, я б тебя васильком нарядила. Венок на голову. Васильки в цвет глаз, и колосья в цвет волос. Хочешь?

— Ой, как не хотеть! Да откуда же это все взять? — Я сама тебя одену.

Тина представила Дашу на ее первом жданном балу, представила, как подходит к ней Сережа, потрясенный ее прелестью, и вспомнила все смятение своего жданного бала. Сравнила Дашину неприступность и свою искореженную любовь. И рядом с Дашиным близким счастьем отчетливо представился ей свой неизбежный крах. «Две дороги — и два конца!»

Сама не заметила, как вырвалось:

— Ты не осудишь меня, Даша?

Даша только тихо ахнула от неожиданности. И тонкое лицо Тины, и особенный нежный запах, и то, как уважительно и послушно говорят с ней и начальник цеха и сам Бахирев, вызывало у Даши восхищение.