Но все это были цветочки. Признаться, сначала мы не оценили всю степень въедливости аудиторов, поэтому теперь с каждым днем и каждым подобным случаем паника возрастала. Мы завели себе вторые сотовые, зарегистрированные на знакомых, чтобы вечерами выяснять друг у друга, «как прошло», всякий раз трепеща в ожидании долгой паузы и ответа: «пиздец»…
Следствием такого прессинга стало всеобщее недоверие. Каждый боялся, что сосед не выдержит, сломается, обложенный ворохом доказательств, во всем признается и завалит команду. За обедом мы отрабатывали возможные варианты вопросов, шерстили свои клиентские базы в поисках тонких мест, проводили разъяснительные беседы с менеджерами, увольняли неблагонадежных и способных к воровству. Последних нам, жуликам, было особенно жалко. Стоит сказать, что аудиторы были несколько удивлены начавшимися сокращениями в департаменте. Проснувшаяся у Львова тяга к экономии и сокращению штатов лишь подчеркивала, что дела здесь творятся мутные. Он было опомнился и призвал нас не воспринимать его слова буквально, не проводить сокращение издержек такой ценой и остановить процесс, чтобы не нагнетать панику, но куда там! Об издержках тут никто и не думал, мы просто спасали свои шкуры. В результате наших трусливых репрессий на улице оказалось девять человек из пяти отделов. Я уволил двоих, и это не вызвало у меня даже минутной жалости – так я был испуган.
Дошло до того, что мы уговорили кладовщика, отвечавшего за «белорусскую схему» уйти в отпуск. Его стенания и ссылки на «не сезон» и «нет денег» были подкреплены угрозами грядущего увольнения за воровство и некоторым количеством наличных. В общем, мы закрывали явки, жгли документы, меняли пароли. Сдается мне, надави они на нас еще больше, мы начали бы убивать свидетелей, забивая их до смерти резиновыми наборами «Молодой штангист» или «Ученик столяра».
Страх довел нас до того, что мы постоянно держались вместе, чтобы никто не ускользал из поля зрения. В рабочее время мы почти всегда находились в офисе, после работы зависали в барах, кафе, клубах и дискотеках. Даже на выходные мы слонялись по городу или оседали в кабаках как группа попавших на пересдачу студентов. Пили очень много, перестав замечать, когда заканчивается обед и начинается ужин. Малые и средние дозы алкоголя практически не брали. Если бы не вызовы к аудиторам, мы пили бы и днем на работе, ну а по вечерам мы уже привычно доставали «Dewars» из нижнего, заваленного барахлом ящика стола. Вначале я делал это максимально скрытно, но продолжись проверка еще хотя бы месяц, допускаю, что перестал бы стесняться окружающих. В одно прекрасное утро я поймал себя на том, что путаю утреннее похмелье с депрессией. Я чувствовал себя, как скомканная простыня, пропитанная тревожным потом паникера…
Вследствие начинающегося алкоголизма наши забавы становились все более и более быдланскими. Мы вплотную приблизились к отдающей шизофренией офисной формулировке «мы умеем весело работать и весело отдыхать». Наша компания трижды дралась в боулингах (один раз пришлось откупаться от ментов), дважды мы были выставлены из бара, потому что Нестеров и Керимов нажрались как сволочи и требовали игравшую там группу немедленно пустить их на сцену, поскольку, как им казалось, люди для того только и пришли в бар, чтобы послушать, как эти две свиньи исполнят композицию Розенбаума «Черный тюльпан».
Начались коллективные пятничные поездки на «тихие дискотеки», где с легкой руки и под присмотром лихорадочно дрожавших глаз Загорецкого мы начали нюхать кокаин и исступленно дергаться с вставленными в уши «стрекозами», транслирующими бит твоего личного плейера. Я всегда удивлялся тому, каким образом окружающим, каждый из которых слушал свою собственную мелодию, удавалось так синхронно попадать в ритм моей. Или подобная слаженность достигалась исключительно за счет стимуляторов? Или эти танцы глухих просто казались мне синхронными? Меня хватило на два раза, каждый из которых заканчивался рвотой и дикой головной болью по утрам. «Слабые сосуды», – объяснял Загорецкий. По воскресеньям Нестеров ввел добрую традицию ездить в сауну с проститутками. Мы все делали вопреки здравому смыслу: вместо того чтобы экономить в преддверии увольнения, мы отчаянно просерали деньги, словно своими бездумными тратами пытались избавиться от злой кармы аудита. Мы действительно стали одной семьей. Семьей, в которой все друг от друга дико устали.
Апофеозом нашего побега от реальности стали посещения караоке. Тогда еще только-только входили в моду Live-караоке-бары, где можно было спеть песню-другую вместе с оцифрованной 3D копией своего кумира. «Тридэшки» создавались весьма точные. Они двигались у микрофона почти как живые, открывали рот, попадая в слова, в общем – техника будущего. Live-бары стали самым популярным местом досуга офисного планктона. Ну, где еще можно было вживую спеть «Звезду по имени солнце» вместе с ожившим Витей Цоем, а потом сказать подружке: «Мне еще в институте говорили, что я лучше него пою». С «тридэшками» фотографировались в обнимку, стараясь положить руку на плечо кумира так, чтобы не попасть под луч проектора, строя при этом идиотские рожи или делая вид, будто суют в руку подрагивающей модели сто рублей. На такие представления люди ходили как на концерты, а чтобы выступить на сцене – записывались в очередь за недели вперед. Live-бары перешли на круглосуточный режим работы, и это стало настоящим бичом работодателей. Клерки проводили там столько же времени, сколько водители маршруток или «бомбилы» проводят в залах игровых автоматов. И все удовольствие – сотка баксов за песню. На каждую мечту найдется свой Mastercard, человеческая глупость – бесценна.
В один из вечеров Нестеров, договорившись со знакомым барменом, купил втридорога право спеть три песни с Михаилом Кругом. Сначала этот офисный шансонье выжрал практически в одно лицо бутылку водки, потом безуспешно пытался склеить все женское население бара – от девушек у стойки до тетки, протиравшей полы. Потом взгромоздился на сцену, где под свист и улюлюканье толпы, которое он принял за аплодисменты, нон-стопом прохрипел «Владимирский централ» и «Жиган-Лимон», а на третьей песне, проорав: «Нас ждут с тобой дороги – Париж и Лондон строгий!», забыв, что Круг ненастоящий, полез с ним целоваться…
А когда этого нетрезвого «группи» оттащили от электронного кумира, он вернулся за стол, уронил голову на руки, минут двадцать спал, потом поднял голову, оглядел нас безумными глазами и весьма трезвым голосом сказал:
– Мужики, я предлагаю сдаться…
– Что? – не понял я.
– Нужно пойти к Вопировичу и признаться, – продолжил Нестеров. – Повинную голову меч не сечет.
– Добровольное признание смягчит срок, – похлопал его по плечу Загорецкий и опрокинул стакан виски.
– Я сдаваться не пойду, – заерзал Старостин, – я не пойду, вы как хотите. Что хотите, то и делайте, я не пойду.
– Да погоди ты тараторить, черт! – Керимов придвинулся к Нестерову. – Леш, ты серьезно?
– Вариантов нет, мужики. Чую, приперли. Обложили со всех сторон. Меня в последний раз про рекламную продукцию спрашивали, значит, уже в курсе про Белоруссию… Лучше самим признаться…
– Ты, Нестеров, может, спать поедешь? – прищурился Загорецкий. – Ты уж совсем от страха с ума спрыгнул.
– А ты не спрыгнул? Ты не спрыгнул? Самый смелый, да? А когда тебя в эсбэ поволокут, сразу всех сдашь или вину на себя возьмешь?
– А вот еще вариант есть, – Загорецкий стиснул зубы, – может, тебе въебать сейчас? Для поддержания боевого духа!
– Ты? Мне?
Но мы с Керимовым резво схватили дуэлянтов за руки, развели по углам стола и налили еще.
Загорецкий снова опрокинул стакан. Я заметил, что он последнее время начал пить любое спиртное залпом, как водку.
– Слушайте сюда, граждане мошенники! – гаркнул он. – Нам нужно договориться с Воперовичем. Думаете, он на одну зарплату живет? Нестеров, что у нас в этом месяце по конвертам набежит?
– Примерно десятка грина, – без запинки ответил «кассир».
