Друг, сообразил ли ты, чего просишь, прося от меня картин и впечатлений для той повести, которая должна быть вместе[369] и внутренней[370] историей твоей собственной души? Нет, все эти святые места уже должны быть в твоей душе. Соверши же, помолясь жаркой молитвой, это внутреннее путешествие — и все святые окрестности восстанут пред тобою в том свете и колорите, в каком они должны восстать. Какую великолепную окрестность поднимает вокруг себя всякое слово в евангелии! Как беден перед этим неизмеримым кругозором,[371] открывающимся живой душе, тот узкий кругозор, который озирается[372] мертвыми очами ученого исследователя! Не вознегодуй же на меня, если ничего больше не сумел тебе сказать, кроме этой малой толики.[373] Мне кажется, если бы ты сделал то же с библией, что с евангелием, то есть всякий день переводил бы из нее по главе, то святая земля неминуемо бы предстала бы тебе благословенной богом и украшенной именно так, как была древле.

Шевыреву я передал и твой поклон и твою просьбу. Теперь он загроможден делами по университету, которых навалили на него кучу. Но «Одиссеей» он займется непременно, как только сколько-нибудь удосужится. Тем более, что это занятье его много занимает. Что же мне написать тебе об «Одиссее»? Сказавши в первом письме, что много есть в России людей, тебе особенно за нее благодарных, и что она совершенство, я сказал всё. Да и что сказать о труде, в котором все части приведены в такую стройность и согласие? Если бы что-нибудь выступало сильней другого или было обработано лучше или же отстало, тогда бы нашлись речи. А теперь вся оценка[374] сливается в одно слово: прекрасно! Притом, если даже и хвалить[375] картины, то похвалы все достанутся Гомеру, а не тебе. Переводчик поступил так, что его не видишь: он превратился в такое прозрачное стекло, что кажется, как бы нет стекла. Во II томе[376] «Одиссеи» это еще более поразительно, чем в первом. Но прощай. Да поможет тебе тот, кто один только может быть вдохновителем в труде твоем! Обнимаю тебя всею мыслью, крепко. Бог в помощь!

Твой весь Н. Гоголь.

Обними за меня всё близкое твоему сердцу. Мой адрес: на Никитском бульваре в доме Талызина.

Максимович просит убедительно стихов для альманаха «Киевлянин». Хоть двух строчек.

Черновая редакция окончания письма к Жуковскому В. А., 28 февраля 1850

Сделай с библи<ей> то же, что с евангели<ем>: всякое утро переводи по главе, и древняя Палестина, верно, предстанет тебе, как живая, еще прежде, чем доберешься до половины библии.

Друг, не гневайся, если[377] сказанного мною для тебя мало.[378] Я хотел сказать много — видит бог! Я хотел бы[379] подать тебе братски руку и быть тебе хоть на полпути вожатым.[380] Но вижу, что вожатый один и что к нему прямо нужно обратить<ся>. Он же и приведет.

Обнимаю тебя всею душою и всех милых твоему сердцу обнимаю также. Не забывай меня. И<...>

Ничего[381] о II части «Одиссеи»,[382] право, не знаю, что сказать тебе,[383] сказавши в первом письме, что за нее благодарят все, у кого еще бьется эстетическое чувство. Я всё сказал[384] о труде, который есть совершенство и <в котором> всё приведено в согласие и стройность.[385] Ничего не говорят.[386] Прекрасно, да и только! Если бы одна какая-нибудь часть выступала сильнее другой и была обработана лучше, чем третья,[387] перед друг<ой>, тогда бы еще другое дело. Но когда всё обработано с равной любовью,[388] когда и то, и другое, и третье хоро<шо>, что тут говорить?[389] Все похвалы обращаются[390] к Гомеру. Переводчик поступил так, что его не видишь.[391] Он превратился в такое прозрачное стекло, что кажется нет стекла.[392] Во II томе видно это еще ощутительнее, чем[393] в первом. Это ты знаешь и сам.

Всею душой и мыслью обнимаю тебя. Да поможет тебе творец всего прекра<сного> в душах наших!

Твой весь.

Константиновскому М. А., 28 февраля 1850

Как вы доехали? Как нашли всё по приезде вашем во Ржев? О вас нет никаких известий, и граф Александр Петрович, и я, и все ваши вам близкие о вас беспокоятся. Дайте нам о себе одну только строчку. Я между тем, по желанью вашему, обратился к Шереметьевой с просьбою о девочке вашей. Она была так добра, что поехала тот же час хлопотать, и привезла ответ благоприятный: ее можно поместить, привезя ее в дом Шереметьева к Варваре Сергеевне Шереметьевой. Впрочем, вот записочка от нее самой; ее здесь же прилагаю. Уведомьте, пришлась ли по вкусу вашему сыну «Всеобщая история» и не нужно ли вам еще каких книг? Прощайте, добрейший, близкий сердцу моему Матвей Александрович. Не позабывайте меня грешного в молитвах ваших.

Вам весь ваш признательный

Николай Гоголь.

Соллогубу В. А., 10 февраля 1849 или 2 марта 1850

Завтра, т. е. в пятницу, около 5 часов, гр<аф> Толстой ждет вас к блинам. А с ним вместе и я.

Н. Гоголь. На обороте: Его сиятельству графу В<ладимир>у Александрови<чу> <Солло>губу.[394]