Аксакову С. Т., 7 мая 1849
92. С. Т. АКСАКОВУ. <7 мая 1849. Москва.>
Мне хотелось бы, держась старины, послезавтре отобедать в кругу коротких приятелей в погодинском саду. Звать на именины самому неловко. Не можете ли вы дать знать или сами или через Константина Сергеевича Армфельду, Загоскину, Самарину и Павлову совокупно с Мельгуновым? Придумайте, как это сделать ловче, и дайте мне потом ответ. Если можно, заблаговременно.
Весь ваш Н. Гоголь. На обороте: Сергею Тимофеевичу Аксакову. В Сивцов Вражек. Дом Пушкевича.
Гоголь М. И., 12 мая 1849
93. М. И. ГОГОЛЬ. 12 маия <1849. Москва>
Посылаю,[243] добрая матушка, полтораста рублей серебром не для вас собственно, но для раздачи тем бедным мужичкам нашим, которые больше всех других нуждаются, на обзаведение и возможность производить работу в текущем году, и особенно тем, у которых передох весь скот. Авось они помолятся обо мне. Молитвы теперь очень нужны. Я скорблю и болею не только телом, но и душою. Много нанес я оскорблений. Ради бога, помолитесь обо мне. О, помолитесь также о примирении со мною тех, которых наиболее любит душа моя! На следующей неделе буду писать к вам.
Обнимаю всех вас мысленно, весь ваш.
Жуковскому В. А., 14 мая 1849
94. В. А. ЖУКОВСКОМУ. Мая 14 <1849>. Москва.
Мне был передан упрек твой. Виноват, но не совсем. Я писал к тебе немного дней спустя после того, как получил «Одиссею». Письмо адресовал в Баден; видно, не дошло. Я много исстрадался в это время. Много было слез. Бесплодную землю сердца моего нужно было много оросить, чтобы она в силах была произвести что-либо. Жду нетерпеливо прочесть тебе всё, что среди колебаний и тревог удалось создать. Тревоги и колебанья не прошли и доныне, и сердце мое сильно болит. Но как отрадно мне было услышать, что «Одиссея» приближается к концу! О, это божья благодать и божье чудо: если среди возмущений, объемлющих всех и всех волнующих, посылает он кому-нибудь из нас силы исполнять на земле долг свой, то это верный знак его небесной милости. Лучшего счастья нельзя иметь на земле. О, помоги же он тебе, как верному рабу своему, всё сполна принести ему, ничего не зарывши в землю! А я буду ждать тебя в Москве или там, где захочешь. Только уведоми об этом заране хотя двумя словами. Бог да сохранит тебя со всеми милыми твоему сердцу всего здравым, спокойным и невредимым.
Весь твой Н. Гоголь. На обороте: Son excellence monsieur Basile de Joukowsky. Baden-Baden.
Шереметевой Н. Н., 20 мая 1849
95. Н. Н. ШЕРЕМЕТЕВОЙ. Маия 20 <1849. Москвак
Благодарю вас, добрейшая Надежда Николаевна, за ваше доброе письмо. Здоровье мое, кажется, несколько лучше, временами я бываю спокоен, но зато находят опять такие волнения... Со страхом вижу, как далек я от покорности и от преданья всего себя воле божией. Попрежнему прошу вас не оставля<ть> меня вашими молитвами.
Весь ваш признательный вам Н. Гоголь. На конверте: Ее превосходительству милостивой государыне Надежде Николаевне Шереметьевой. В Рузу Московской губернии.
Плетневу П. А., 24 мая 1849
96. П. А. ПЛЕТНЕВУ. Мая 24 <1849. Москва>.
Ты позабыл меня, мой добрый друг. Обвинять тебя не могу. У тебя было много забот и вместе с ними много, без сомнения, таких счастливых минут, в которые позабывается всё. Дай бог, чтобы они длились до конца дней твоих и чтобы без устали благословилось в устах твоих святое имя виновника всего. А я всё это время был не в таком состояньи, в каком желал быть. Может быть, неблагодарность моя была виновницей всего. Я не снес покорно и безропотно бесплодного, черствого состояния, последовавшего скоро за минутами некоторой свежести, пророчившими вдохновенную работу, и сам произвел в себе опять тяжелое расстройство нервическое, которое еще более увеличилось от некоторых душевных огорчений. Я до того расколебался, и дух мой пришел в такое волнение, что никакие медицинские средства и утешения не могли действ<овать>. Уныние и хандра мною одолели снова. Но бог милостив. Мне кажется, как будто теперь легче. Чувствую слабость и расстройство физическое. Но дух как будто лучше. О, если бы всё это обратилось мне в пользу и вслед за этим недугом наступило то благодатное расположение духа, которое мне потребно! Прошу тебя взять из банка деньги по второму билету, то есть тому, который содержит в <себе> 650 р. серебром, со всякими процентами, какие наросли,[244] которые ты имеешь выслать мне на имя Шевырева, если в продолжение недели с половиною не получишь от меня письма, потому что я еще не знаю, может быть, мне придется ехать самому в Петербург, если только сколько-нибудь здоровье станет лучше. Хотелось бы хоть раз взглянуть на всех, близких моей душе. Здесь пронесся слух, что Жуковский возвращается на Петербург. Пожалуста, дай ответ на это хоть в двух строчках.
Будь добр и не поленись. Поцелуй за меня ручки у твоей, без сомнения, доброй и милой душою супруги. Замолвь ей обо мне доброе слово. А мне объяви ее имя и отчество, которых по твоей милости я до сих пор не знаю.
Твой весь Н. Г.
Адресуй ответ на имя Шевырева.
Соллогуб С. М., 24 мая 1849
97. С. М. СОЛЛОГУБ. Маия 24 <1849. Москва>.
Как вы меня обрадовали вашими строчками! Да наградит вас за них бог. День 22 маия, в который я получил ваше письмо, был один из радостнейших дней, каких я мог только ожидать в нынешнее скорбное мое время. Если бы вы видели, в каком страшном положении была до полученья его душа моя, вы бы это поняли. Приехал я в Москву с тем, чтобы засесть за «Мерт<вые> души», с окончаньем которых у меня соединено было всё и даже средства моего существованья. Сначала работа шла хорошо, часть зимы провелась отлично, потом опять отупела голова; не стало благодатного настроения и высокого размягчения душевного, во время которого вдохновенно совершается работа. И всё во мне вдруг ожесточилось, сердце очерствело. Я впал в досаду, в хандру, чуть не в злость. Не было близких моему сердцу людей, которых бы в это время я не обидел и не оскорбил в припадке какой-то холодной бесчувственности сердца. Я действовал таким образом, как может только действовать в состояньи[245] безумия человек, и воображая в то же время, что действую умно. Но бог милосерд. Он меня наказал нервическим сильным расстройством, начавшимся с приходом весны, болезнью, которая для меня страшнее всех болезней, после которой, однако же, если я выносил ее покорно и смирялся, наступало почти всегда благодатное расположение. Внезапно растопившаяся моя душа заныла от страшной жестокости моего сердца. С ужасом вижу[246] я, что в нем лежит один эгоизм, что, несмотря на уменье ценить высокие чувства, я их не вмещаю в себе вовсе, становлюсь хуже, характер мой портится, и всякий мой поступок уже есть кому-нибудь оскорбление. Мне страшно теперь за себя так, как никогда доселе. Скажу вам, что не один раз в это время я молил заочно и мысленно Анну Миха<й>ловну и вас молиться за меня крепко и крепко. Не знаю, слышали ли это ваши сердца. Но всякий раз, когда я представлял себе мысленно вас обоих, молящихся обо мне, мне становилось легче, и надежда на милосердье божье во мне пробуждалась. Вы спрашиваете меня, что буду делать с собою и куда двинусь. Сам не знаю. Передо мною одно[247] безбрежное море. Чувствую только, что мне нужно куда-нибудь ехать, потому что дорога была бы полезна для нерв моих, куда — не знаю. Не оставляйте меня, добрая моя Софья Михайловна. Одна небольшая весточка о том, что вы делаете теперь все в Павлине, одно описание дня вашего принесет мне много, много утешенья. Если бы вы знали, как вы все до единого стали теперь ближе моему сердцу, чем когда-либо прежде, и когда я воображу себе только, как мы снова увидимся все вместе и я прочту вам, мои «М<ертвые> души», дух захватывает у меня в груди от радости. Нервическое ли это расположение или истинное чувство, я сам не могу решить.