Назывался он «Праздник шоколада». Что ж, я ничуть не удивилась.

Итак, что мы имеем? Может, ей надоела деревенская жизнь? Или у нее появились враги? Почему она уехала оттуда?

Этим утром у нее не было ни одного покупателя. Я внимательно следила за входом в ее лавку из «Крошки зяблика», и до половины первого там ни одной живой души не появилось. Пятница – и никого! Даже тот толстяк не пришел, который, по-моему, вообще рта никогда не закрывает. Даже никто из соседей не заглянул или случайный турист.

В чем же там дело? Этот магазинчик, по-моему, должен гудеть от покупателей, как улей. А он притворяется невидимкой, сливаясь с белеными стенами окружающих площадь зданий. Разумеется, для бизнеса это никуда не годится. Неужели так трудно хоть немного приукрасить эту chocolaterie, сделать ее более привлекательной, заставить ее фасад сиять, как он сиял в тот день, – но Янна почему-то ничего не предпринимает. Интересно, почему? Моя мать, например, всю жизнь тщетно стремилась стать особенной, не такой, как другие, – почему же Янна тратит столько усилий, чтобы казаться такой, как все?

9 ноября, пятница

Тьерри заехал около двенадцати. Я, естественно, ожидала его приезда и провела бессонную ночь, раздумывая о том, как мне вести себя во время этого свидания. Как я жалею, что все-таки вытащила эти карты – и мне выпали Смерть, Влюбленные, Башня, Перемена, – ибо теперь я уже чувствую, что это судьба, что это неизбежно, что все дни и месяцы моей жизни выстроены в ряд, точно костяшки домино, готовые вот-вот упасть…

Нет, разумеется, это глупости. Я не верю в судьбу. Я уверена: выбор у нас есть всегда, и даже этот ветер можно заставить улечься, и даже Черного Человека можно обмануть, и даже Благочестивых можно как-то умилостивить.

«Но какой ценой?» – спрашиваю я себя. Вот что не дает мне спать по ночам, вот что заставляет меня внутренне напрягаться при каждом новом порыве этого ветра, предупреждающего меня своей песней, вот почему у Тьерри появляется на лице то упрямое выражение, которое свидетельствует о некоем незаконченном деле.

Я пыталась оттянуть этот разговор. Я предложила ему выпить горячего шоколада, и он согласился, хотя и без особого энтузиазма (он предпочитает кофе), зато я хоть руки смогла чем-то занять. Розетт возилась на полу со своими игрушками, и Тьерри смотрел, как она играет: на терракотовых плитках пола она выкладывала из пуговиц, одну за другой доставая их из коробки, длинные цепочки, которые затем превращались в сложные концентрические фигуры.

В обычный день Тьерри непременно сказал бы что-нибудь вроде: «Ты бы обратила все-таки на ребенка внимание, это же негигиенично» – или выразил бы беспокойство на тот счет, что Розетт может проглотить пуговицу и задохнуться. Но сегодня он не сказал ни слова, и это весьма тревожный знак, на который я старалась не обращать внимания, готовя ему шоколад.

Налить молока в кастрюльку, накрыть крышкой, положить сахар, мускатный орех и перец чили. На краешек блюдца – кокосовое печенье. Этот процесс успокаивает, как и любой ритуал; все жесты переданы мне по наследству от матери, а от меня перейдут Анук и, возможно, ее дочери – когда-нибудь потом, в будущем, пока что слишком далеком, чтобы его легко можно было себе представить.

– Отличный шоколад, – сказал он.

Ему явно хотелось сказать мне что-нибудь приятное; крошечную чашечку он держал в обеих руках, куда лучше приспособленных для того, чтобы строить стены.

Я тоже пригубила шоколад; он пахнул осенью, и сладковатым дымком костров, и замками, и утром, и печалью. Надо было положить немного ванили, заметила я про себя. Ваниль, как в мороженом – как в детстве.

– Пожалуй, чуть горьковат, – сказал он, добавляя сахару. – Ну что? Как ты насчет того, чтобы сегодня сделать перерыв и отдохнуть? Прогуляться по Елисейским Полям, выпить кофе, пообедать, зайти в магазины…

– Тьерри, – сказала я, – это очень мило с твоей стороны, но не могу же я на целый день магазин закрыть.

– Вот как? По-моему, вокруг ни души.

Я вовремя прикусила язык и, не желая отвечать слишком резко, заметила:

– Ты еще свой шоколад не допил.

– А ты еще на мой вопрос не ответила. – Он быстро глянул на мою обнаженную руку. – Я вижу, Янна, что мое кольцо ты так и не надела. Или это означает «нет»?

Я невольно рассмеялась. Его прямота часто меня смешит, хотя сам Тьерри понятия не имеет, почему я смеюсь.

– Просто это было слишком неожиданно, только и всего.

Он посмотрел на меня поверх чашки с шоколадом. Глаза у него были усталые, словно он ночь не спал, и вокруг рта пролегли глубокие складки, которых я раньше не замечала. Это был как бы намек на уязвимость, и меня это удивило и встревожило: я так долго уговаривала себя, что Тьерри мне совершенно не нужен, но мне даже в голову не пришло, что, возможно, это я нужна ему.

– Ну что? – спросил он. – Можешь уделить мне часок?

– Погоди минутку, я переоденусь, – сказала я.

Глаза Тьерри так и вспыхнули от радости.

– Вот и молодец! Я знал, что ты согласишься!

Он снова был в форме, мгновенная неуверенность прошла. Он встал, с хрустом засунув в рот кокосовое печенье (я заметила, что шоколад он так и не допил), и улыбнулся Розетт, по-прежнему игравшей на полу.

– Ну, jeune fille[30], а ты как считаешь? Не пойти ли нам в Люксембургский сад и не поиграть ли с игрушечными корабликами на пруду…

Розетт посмотрела на него сияющими глазами. Она эти кораблики просто обожает, как и того человека, что выдает их; дай ей волю, она бы все лето на пруду провела…

«Морское судно», – весьма выразительно изобразила она с помощью пальцев.

– Что она сказала? – нахмурился Тьерри.

Я с улыбкой пояснила:

– Она говорит, что это звучит весьма заманчиво.

Меня вдруг охватило горячее чувство нежности, благодарности Тьерри – за его вечное желание помочь, за его энтузиазм и доброжелательность. Я знаю, он считает, что с Розетт трудно найти общий язык – об этом свидетельствует и ее мрачное молчание, и нежелание улыбаться, – тем более ценны бесконечные попытки Тьерри все же наладить с ней отношения.

Поднявшись наверх, я сняла пропахший шоколадом фартук и надела свое любимое платье из красной шерстяной фланели. Красного я не ношу уже несколько лет, но нужно же хоть как-то обороняться против этого холодного ноябрьского ветра! Кроме того, подумала я, на мне ведь еще и пальто будет. Я запихнула Розетт в куртку-анорак, натянула ей на руки перчатки (их она почему-то терпеть не может), и мы втроем поехали на метро в Люксембургский сад.

Это так занятно – по-прежнему оставаться туристкой в том городе, где родилась. Но Тьерри считает меня иностранкой; он с таким восторгом показывает мне свой мир, что я не могу его разочаровать. Сады сегодня такие хрусткие, яркие, земля покрыта похожими на мокрую гальку пятнышками – это солнечные зайчики играют на пестрой листве. Розетт страшно нравятся опавшие листья, она то и дело с восторгом поддает их ногой, и они вздымаются великолепными разноцветными осенними радугами. А искусственное маленькое озерцо она просто обожает и, затаив от восторга дыхание, наблюдает за игрушечными суденышками.

– Розетт, скажи «кораблик», – просит ее Тьерри.

– Бам, – говорит она, глядя на него в упор своими кошачьими глазищами.

– Нет, Розетт, это называется «кораблик», – говорит он. – Ну же, давай, ты вполне можешь сказать «кораблик».

– Бам, – говорит Розетт и с помощью пальцев показывает: «обезьянка».

– Ну все, довольно.

Я улыбаюсь дочке, но сердце у меня в груди так и колотится. Она сегодня была такой милой, так хорошо себя вела, бегала вокруг в своем желто-зеленом анораке и красной шапочке, похожая на ожившую елочную игрушку, и время от времени кричала – «бам-бам-бам!» – словно расстреливая невидимых врагов, при этом она не смеялась (она вообще редко смеется), а была как-то свирепо сосредоточена, даже нижнюю губу выпятила, а брови сурово сдвинула, словно ее веселая беготня – это вызов, которым отнюдь не стоит легкомысленно пренебрегать.