Вдруг ромашка выскользнула из его руки и повисла в воздухе, прямо перед моим лицом. Она висела так несколько секунд — я видел ее ясно и отчетливо, желтую пушистую шапочку и веер белых лучиков вокруг. Потом она очутилась в боковом кармашке моего пиджака.

Я потрогал ее. Да, это была настоящая ромашка...

— Пойдемте со мной, — сказал Полянский.— Я живу здесь, неподалеку, в дачном поселке.

Мы вышли на опушку леса, к одинокой дачке с голубыми ставнями за дощатым, потемневшим от времени забором. На воротах — новенькая железная табличка с собачьей мордой и предупреждающей надписью.

Полянский открыл калитку.

— Собаки нет, — пояснил он.— Повесил, чтобы попусту не лезли. Не люблю.

На поленнице возле стены сидел здоровенный лохматый кот. Он доверчиво поднялся навстречу, очевидно, рассчитывая на какое-то внимание с нашей стороны. Полянский взглянул на него, и кот исчез, будто его ветром сдуло. Только на белой коре березового полена остались царапины от когтей.

— Кошек тоже не люблю,— сказал Полянский.

Он вытащил из кармана за веревочку ключ, отпер висячий замок на дверях. Через темные сени мы прошли в комнату.

Я огляделся с естественным любопытством.

Жилище волшебника украшала самая обыкновенная разностильная мебель. На круглом, когда-то полированном, столе лежали книги. Большая груда книг была свалена в углу, прямо на полу. Возле узенькой неудобной тахты, застеленной старым плюшевым покрывалом, стояла здоровенная, похоже двухпудовая, гиря.

Гиря привлекла мое внимание. Полянский вряд ли смог вы поднять ее с полу. Руками бы не смог...

И мне опять стало не по себе.

— Садитесь,— пригласил Полянский,

Откуда-то в его руках появилась початая бутылка коньяку и два серебряных старинных стаканчика. Он сдвинул книги на столе — некоторые упали на пол — и поставил на освободившееся место тарелку с печеньем.

— Извините за угощение. Обедаю в городе. Конечно, если бы я знал...

Я сел на стул и поднял с полу упавшую книгу. Это оказалось «Учение йогов» — старое шанхайское издание на английском языке.

Полянский сел против меня. Бутылка с коньяком, заткнутая белой пластмассовой пробкой, стояла на середине стола. Полянский навалился локтями на стол и пристально уставился на бутылку. Она закачалась из стороны в сторону. Мне вспомнился Пацюк из повести Гоголя. Я тайком щипнул себя за руку.

Нет, все это было наяву.

Полянский перевел взгляд с бутылки на меня, по лицу будто пахнуло ветром. Я невольно прищурился. Полянский усмехнулся.

Усмешка его была на редкость неприятная и злая.

— Это самое трудное, — сказал он, — откупорить бутылку. Приходится раскладывать волевое усилие на две составляющие: тащить кверху пробку и одновременно удерживать бутылку. Никак не могу научиться.

Он отковырнул пробку пальцами, налил в стаканчики коньяк. Выпил не чокаясь и не приглашая.

Я тоже выпил, и тоже молча.

Полянский тут же налил себе еще.

— Вы хотите узнать, как я это делаю? — Он откинулся на спинку стула и нервно застучал пальцами по столу.— Хотите узнать... но так и не пожелали прочитать мою статью. Как и вашему Семиплатову, мои рассуждения показались вам болтовней... Бредом!.. Мистикой! — он хлопнул ладонью.

Неуравновешенность Полянского была очевидной. Настроение его менялось непостижимо быстро. В его глазах вспыхнули бешеные искорки. Я ожидал худшего... Но он опустил голову.

Что-то тяжелое загрохотало по полу. Я вздрогнул.

Чугунная гиря покатилась от кровати к столу, потом сделала легкий балетный разворот и вернулась на свое место.

Я уже не удивился.

У меня сильно заболело в затылке, мысли на мгновение спутались. Наверное, при аварии на шоссе я ударился сильнее, чем предполагал...

По лицу опять прошел холодок. Полянский смотрел на меня.

— Ладно, — сказал он неожиданно спокойно. — Все же вы не такой консерватор, как Семиплатов. Я, лично, прочитал вашу статью. Внимательно. Вы шли по тому же пути, что и я. Даже впереди меня. Вы были рядом с открытием. Не заметили его потому, что проверяли свои предположения старыми законами. А они — прокрустово ложе для вашей мысли. Вы сами убили свою идею еще в зародыше. Но я пошел дальше...

Он опять взялся за бутылку. Я прикрыл свой стаканчик ладонью. Полянский пожал плечами и налил только себе. Я невольно подумал: что он может натворить в пьяном виде?

— Не беспокойтесь, — сказал Полянский, кривясь в своей неприятной усмешке, — я не собираюсь спиваться. Некоторый допинг мне необходим, тогда у меня лучше работает воображение. Алкоголь, как известно, проводник электрического тока, а мысль всего-навсего — продукт движения электронов... Вы, конечно, простите меня за этот старинный институтский каламбур.

Трудно было глядеть на его усмешку. Я отвел глаза.

— Я как будто уже надоел вам своей болтовней? — заметил он холодно.

— Нет, что вы. Слушаю вас с удовольствием.

— Даже с удовольствием?.. С удовольствием... допустим. — Он взял было стаканчик, но тут же поставил его, помолчал и опять начал говорить спокойно, как будто читал лекцию студентам: — Если энергию мысли рассчитать по законам элементарной физики, то, конечно, эта энергия окажется смехотворно малой по своей величине. Но я убедился, что человеческое мышление — это нечто более значительное, чем простое движение электронов в атомах нервных клеток головного мозга. Мысль — это воображение. Энергию воображения нельзя выразить в общепринятой формуле: масса, умноженная на квадрат скорости. Когда я заставляю вот эту гирю двигаться, я не тяну ее, как сделал бы руками... Сложно передать на словах... грубо говоря, я мысленно разрушаю вокруг гири все силы тяжести и инерции, уничтожаю их силой воображения. И гиря начинает двигаться. Ваш академик Семиплатов, как чеховский ученый сосед, заявил, что «этого не может быть, потому что не может быть никогда»... Он неуч! Я пять лет тренировал свое воображение и теперь знаю, что сила точно организованной мысли неизмерима. Воображение — всемогуще! Я могу доказать это кому угодно. Хоть всему миру!..

Полянский опять перешел на крик, и опять у меня сильно кольнуло в затылке. Я поморщился.

Полянский сразу замолчал.

— Вы...— произнес он, нажимая на каждое слово, — вы... мне... не верите. Вы считаете, что я болтун. Жалкий цирковой иллюзионист, которого хватает только на фокусы с гирями и цветочками!.. Так?

Он схватил со стола стаканчик, выплеснул коньяк в рот.

— Пойдем!

Он вцепился в мой рукав и буквально выволок меня через сени в ограду, затем через калитку на улицу. Беспокойно и возбужденно оглянулся вокруг.

— Вот! — ткнул он пальцем в сторону башен элеватора.

До башен было километр-полтора. Я плохо представлял себе, что он задумал, но послушно уставился на элеватор... Серые башни четко выделялись на фоне белых облаков. Над их верхушкой поднялся еле заметный клубок пыли. Это мог сделать ветер...

— Черт... — яростно прошипел Полянский. Рывком повернулся ко мне. Я старался на него не смотреть. Тогда он шагнул вперед, закрыл лицо руками.

Это уже начинало походить на мелодраму. Я не знал, что делать. Пожалуй, лучше всего было скрыться от Полянского, поехать в город и прислать сюда карету из психиатрической лечебницы...

Полянский резко вскинул голову, протянул руку.

Я увидел, как над серыми башнями элеватора стремительно взвился пыльный столб, будто там взорвался артиллерийский снаряд. Из пыли вырвалась стая голубей и спирально пошла в небо. Вершина башни дрогнула... и обрушилась наискось, как сугроб снега.

С опозданием в несколько секунд донесся тяжелый грохот.

Я онемел.

— Смотрите еще! — торжествующе крикнул Полянский.

К переезду подходил пригородный поезд. Электровоз тянул десяток вагонов, видны были фигурки людей, столпившихся в дверях... Да, Полянский показывал на него.

— Что вы! — я схватил его за плечо.— Там же люди!

Но было уже поздно.

Электровоз вдруг странно, как игрушечный, запрыгал по рельсам и завалился набок. Вагоны полезли друг на друга. Пронзительный, как крик боли, раздался скрежет сминаемого, рвущегося железа.