Его высокоблагородию подполковнику Бесикову

(В собственные руки)

Милостивый государь Виссарион Виссарионович!

Вы, верно, удивлены тем, что после нашей вчерашней встречи, состоявшейся по Вашему требованию и закончившейся моими проклятьями, криками и постыдными слезами, я вновь пишу Вам. А может быть, и не удивлены, так как презираете меня и убеждены в моей слабости. Впрочем, это как Вам угодно. Вероятно, на мой счет Вы правы и никуда бы я не делся из Ваших цепких рук, если бы не события истекшей ночи.

Считайте это мое послание официальным документом или, коли Вам угодно, свидетельским актом. Если же письма окажется недостаточно, я готов подтвердить свои показания в любой правоохранительной инстанции, даже и под присягой.

Минувшей ночью я не мог уснуть – расходились нервы после нашего объяснения, да и испугался, что уж скрывать. Человек я впечатлительный, ипохондрического склада, и Ваша угроза выслать меня административным порядком в Якутск, да еще известив тамошних политических, что я сотрудничал с жандармами, совершенно выбила меня из колеи.

Итак, я метался по комнате, ерошил волосы, заламывал руки – одним словом, отчаянно трусил. Один раз даже зарыдал, сильно себя пожалев. Если б не отвращение к самоубийству, вызванное прошлогодней гибелью моего бедного обожаемого брата (до чего же он был похож на двух молоденьких близнецов из нашего клуба!), я, верно, всерьез задумался бы, не наложить ли на себя руки.

Впрочем, Вам про мои ночные переживания знать необязательно и вряд ли интересно. Достаточно сказать, что во втором часу ночи я всё еще не спал.

Внезапно мое внимание привлек ужасный треск и грохот. стремительно приближающийся к дому. Перепугавшись, я выглянул в окно и увидел, как к воротам подъезжает диковинный трехколесный экипаж, движущийся безо всякой конной тяги. На высоком сиденье виднелись две фигуры: одна в блестящем кожаном костюме, каскетке и огромных очках, закрывавших чуть не всё лицо; вторая еще более странная – юный еврейчик в ермолке и с пейсами, но тоже в большущих очках.

Кожаный человек вылез из своего уродливого аппарата, поднялся по ступенькам крыльца и позвонил.

Это был Заика, очень сосредоточенный, бледный и хмурый.

«Что-нибудь случилось?» – спросил я, удивленный и встревоженный ночным визитом. Этот господин никогда прежде не проявлял интереса к моей персоне. Мне казалось, что он вообще не замечает самого факта моего существования. Да и откуда он мог узнать, где я живу?

Предположить я мог только одно: Заика каким-то образом выяснил, что я пытался за ним следить, и пришел требовать объяснений.

Но он заговорил совсем о другом.

«Мария Миронова, которую вы знали под именем Коломбины. выпрыгнула из окна», – сообщил мне Заика вместо приветствия или извинения за позднее вторжение. Не знаю, почему я продолжаю именовать его прозвищем, которое выдумал сам. Теперь эта смехотворная уловка уже ни к чему, и потом Вы ведь все равно знаете об этом человеке больше, чем я. Как его зовут на самом деле, мне неизвестно, но у нас в клубе его называли странным именем Гэндзи.

Я не знал, что ответить на мрачное известие, и пробормотал лишь: «Жаль девочку. Она хотя бы не мучилась перед смертью?»

«К счастью, она осталась жива, – бесстрастно объявил Гэндзи. – Фантастическое везение. Коломбина не просто выбросилась из окна, а зачем-то разбежалась и прыгнула – очень далеко. Это ее и спасло. Хоть переулок и узкий, до крыши противоположного дома она, конечно, допрыгнуть не могла, однако, на счастье, как раз напротив балкона торчит рекламная вывеска в виде жестяного ангела. Коломбина зацепилась подолом за вытянутую руку этой фигуры и повисла. Платье оказалось из невероятно прочной материи – той же, из которой изготовлен мой дорожный костюм. Оно не порвалось. Бедняжка застряла на высоте в десять саженей, лишившись чувств. Висела головой вниз, будто кукла. И продолжалось это долго, потому что из-за темноты заметили ее не сразу. Сняли с большими трудностями, при помощи пожарных. Отвезли в больницу. Когда барышня пришла в себя, спросили адрес кого-либо из родственников. Она назвала мой телефон. Позвонили. Спрашивают: «Здесь ли проживает господин Гэндзи?»

Я заметил, что он говорит вовсе не бесстрастно, а, напротив, изо всех сил преодолевает сильнейшее волнение. Чем дольше я слушал ночного гостя, тем больше задавался вопросом: зачем он ко мне явился? Что ему нужно? Гэндзи не из тех людей, которым после потрясения непременно нужно с кем-нибудь поделиться. Уж во всяком случае, я на роль его конфидента никак не подходил.

«Вы явились ко мне как к врачу? – осторожно спросил я. – Хотите, чтобы я поехал к ней в больницу? Но барышню наверняка уже осмотрели. Да и потом, я ведь не по лечебной части, я патологоанатом. Мои пациенты в медицинской помощи не нуждаются».

«Госпожа Миронова уже отпущена из больницы – на ней нет ни царапины. Мой слуга отвез девушку ко мне на квартиру, напоил горячей японской водкой и уложил спать. С Коломбиной теперь всё будет в порядке. – Гэндзи снял свои гигантские очки, и от взгляда его стальных глаз мне стало не по себе. – Вы, господин Гораций, нужны мне не как доктор, а в ином вашем качестве. В качестве «сотрудника».

Я хотел сделать вид, будто не понимаю этого термина, и недоуменно поднял брови, хотя внутри у меня все похолодело.

«Не трудитесь, я давно вас раскрыл. Вы подслушивали мою беседу с Благовольским, в которой я объявил, с какой целью стал членом клуба. Сквозь щель приоткрытой двери блеснуло стеклышко очков, а никто из соискателей кроме вас очков не носит. Правда, тогда я предположил, что вы и есть вездесущий репортер Лавр Жемайло. Однако после гибели журналиста стало ясно, что я ошибся. Тогда я попросил моего слугу, с которым вы отчасти знакомы, взглянуть на вас, и он подтвердил вторую мою гипотезу – это вы пытались устроить за мной слежку. По моему поручению Маса, в свою очередь, проследил за вами. Господин в клетчатой тройке, с которым вы вчера встречались на Первой Тверской-Ямской, служит в жандармском, не так ли?»

Я прошептал, дрожа всем телом: «Зачем я вам нужен? Никакого вреда я вам не причинил, клянусь! А история с «Любовниками Смерти» кончена, и клуб распущен». «Клуб распущен, но история не кончена. Из больницы я наведался на квартиру к Коломбине и нашел там вот это. – Гэндзи вынул из кармана листок странной бумаги с мраморными разводами, сквозь которые проступала надпись ICH WARTE! – Вот из-за чего Коломбина прыгнула в окно».

Я недоуменно уставился на листок. «Что это означает?» «То, что я ошибся в выводах, клюнув на чересчур очевидное и из-за этого закрыл глаза на ряд деталей и обстоятельств, выбивающихся из картины, – туманно ответил Гэндзи. – В результате чуть не погибла девушка, в судьбе которой я принимаю участие. Вы, Гораций, сейчас поедете со мной. Будете официальным свидетелем, а после изложите своему жандармскому начальству всё, что увидите и услышите. По некоторым причинам, о которых вам знать необязательно, я предпочитаю не встречаться с московской полицией. Да и задерживаться в городе не хочу – это помешает рекорду».

Я не понял, что означают слова о рекорде, однако переспрашивать не решился. Гэндзи прибавил, всё так же глядя мне в глаза: «Я знаю, вы не законченный подлец. Вы просто слабый человек, ставший жертвой обстоятельств. А значит, для вас не всё потеряно. Ведь сказано в Писании: «Из слабого выйдет сильный». Едемте».

Его тон был властным, я не мог противиться. Да и не хотел.

Мы доехали до Рождественского бульвара на моторе. Я сидел между Гэндзи и его странным спутником, вцепившись обеими руками в поручни. Кошмарным агрегатом управлял еврейчик, покрикивавший на поворотах: «Эх, залетные!». Скорость и тряска были такими, что я думал лишь об одном – не вылететь бы с сиденья.

«Дальше пешком, – сказал Гэндзи, велев шофэру остановиться на углу. – Двигатель производит слишком много шума».