А Дож зачастил исступленной скороговоркой: «Все, все как один получали! Стоило Офелии назвать очередного избранника, и тому сразу же поступали Знаки!»
«Чушь, – сказал на это Заика. – Этого не может быть».
«Чушь? – Дож неприятно рассмеялся, блеснув воспаленными глазами. – Первым был Ворон, тихий пьяница, по ремеслу фотограф. Вечером Офелия назвала его избранником, а ночью он выпрыгнул из окна. Я выкупил у полицейского предсмертное стихотворение Ворона, там довольно невнятно толкуется про какое-то «виденье, коего посредством скреплен потусторонний зов». Стихи ужасные, просто чудовищные, но не в этом дело. Что за видение? Кто теперь ответит?»
«Мало ли что ему могло примерещиться с пьяных глаз, – резонно возразил Заика. – Должно быть, после спиритического откровения ваш фотограф как следует отметил свою избранность».
«Может быть, не спорю! – тряхнул головой дож. – Я и сам вначале не придал значения этой строке. Правда, в письме была еще приписка, адресованная мне: «Для П. Сомнений нет! Я счастлив. Прощайте и спасибо!» «Спасибо», а? Каково мне было это прочесть? Но вы послушайте, что было дальше! Через несколько дней Офелия сказала голосом Ворона: «Теперь черед того, за кем придет посланец Смерти, закутанный в белый плащ. Ждите». Я был совершенно спокоен – думал, какой еще к черту посланец. Откуда ему взяться? Но в ту же ночь, слышите вы, в ту же ночь, – маэстро вновь с крика перешел на шипение, – сразу двоим из соискателей было видение: во сне за ними пришел некто в белом плаще и призвал соединиться со Смертью! Один был студент, весьма мрачного, ипохондрического склада, называл себя Ликантропом. Другая, напротив, была славная, молоденькая, чистая – я думал, что у нее эта самоубийственная блажь скоро выветрится! Скажите, Фома Неверующий, часто ли бывает, чтобы двум совершенно разным людям одновременно снился один и тот же сон?»
«Да. Если упоминание о посланце в белом плаще произвело на них сильное впечатление…»
«Слишком сильное! – взмахнул руками Дож. – Ликантроп и Моретта рассказали нам о своей «удаче» на следующем же заседании. Я пытался их переубедить. Они сделали вид, что согласны со мной и что торопиться с самоубийством не намерены, а сами вступили между собой в сговор. Они ушли из жизни вместе – но не от любви друг к другу, а от любви к Смерти… Аваддон слышал перед смертью голос какого-то Зверя. А произошедшее с Офелией и вовсе загадка. Я был с ней совсем незадолго до рокового конца. Поверьте, у нее и в мыслях не было кончать с собой. Совсем напротив…»
Он смущенно кашлянул. Я уже писал Вам, что этот старый сатир сластолюбив и охотно пользуется слепым обожанием соискательниц – они все влюблены в него. Говорят, и покойная Моретта тоже не миновала его спальни. Однако это к делу не относится.
«А наша Львица Экстаза! – продолжил он. – Сегодня эта дама шепнула мне, что «Царевич Смерть» ухаживает за ней галантней, чем кто-либо из ее многочисленных поклонников, и шлет ей чудесные дары. А ведь это известная поэтесса, много повидавшая на своем веку – не какая-нибудь глупенькая девчонка, рехнувшаяся на декадентстве».
«Массовое помешательство? – нахмурившись, предположил Заика. – Род заразной болезни? Такие случаи психиатрической науке известны. Тогда ваша затея с клубом вредна – она не рассеивает манию, а лишь концентрирует ее».
«Господи, да при чем здесь мания! Это нечто куда более страшное!»
Дож вскочил на ноги, да так неудачно, что смахнул широким рукавом стоявший на столе бокал – тот упал на пол и разлетелся вдребезги. Это маленькое происшествие придало беседе иное направление.
Нагнувшись и доставая платок, Заика посетовал: «Ваша цикута обрызгала мне гамаши». (Не помню, писал ли я Вам, что он изрядный денди и одевается по лондонской моде.)
«Что вы, какая цикута, – рассеянно пробормотал дож, зябко поежившись. – Обычное снотворное. Выпивший мальвазею уснул бы сном праведника на бульварной скамейке. Я же анонимно, по телефону, вызвал бы медицинскую карету. В больнице вам промыли бы желудок, и дело с концом. Соискатели, да и вы сами сочли бы это обычным невезением, досужим вмешательством завистливой судьбы».
Мне показалось, что Заика еще не окончательно избавился от своих подозрений, потому что в голосе его вновь зазвучала настороженность: «Предположим, это сошло бы вам с рук. Единожды. Но что вы стали бы делать в следующий раз, когда кому-то из членов выпал бы череп?»
«Не будет никакого следующего раза. И в этот-то раз шарик угодил туда совершенно непонятным образом. Там под соседней ячейкой, где семерка, установлен магнит. Шарик же лишь покрыт тонким слоем позолоты, а изготовлен из железа. Видели, как у Калибана он попал было на череп, а потом вдруг взял и перекатился на семерку? Странно, что в вашем случае магнит не сработал».
«Одно из двух: или магнит слишком слаб, или моя удачливость слишком сильна… – пробормотал Заика, как бы разговаривая сам с собой, но затем обратился и к дожу. – То, что вы говорите про злую силу, звучит невероятно. Но я давно живу на свете и знаю, что порой случаются и невероятные вещи. Тут нужно разобраться… Вот что, господин Просперо. Продолжайте вашу деятельность, заставляйте соискателей писать стихи, щекочите им нервы своей рулеткой, только поставьте магнит посильней, чтоб не повторился сегодняшний казус. Я же, если не возражаете, понаблюдаю за вашей «злой силой».
Дож молитвенно сложил руки: «Не только не возражаю, но умоляю вас помочь мне! Я чувствую, что схожу с ума!»
«Стало быть, мы союзники. Остальным скажите, как собирались. Мол, я выпил вино, уснул на бульваре, и какой-то непрошеный доброхот вызвал медицинскую карету».
Они пожали друг другу руки, и я поспешил ретироваться в прихожую, а оттуда и на улицу.
Надо ли объяснять, какие чувства меня сейчас переполняют? Думаю, Виссарион Виссарионович, Вы согласитесь, что г-на Благовольского арестовывать не нужно. Напротив, ему ни в коем случае не следует мешать. Пусть делает свое благое дело. Сейчас «любовники» в хороших руках, а то, не дай Бог, разбредутся по одиночке, и хорошо еще если просто наложат на себя руки – могут ведь и собственные клубы самоубийц затеять.
Что же до «злой силы», то это форменная истерия, у г-на Благовольского чересчур распалилось воображение и расшалились нервы.
Ну а я, естественно, буду присматривать за этой «палатой № 6». Если Просперо в ней главный врач, то я (хаха) главный смотритель.
Примите уверения в совершеннейшем к Вам почтении,
ZZ.
В ночь с 4 на 5 сентября 1900 г.
Глава третья
I. Из газет
Лавр Жемайло
ДРУГОГО – НЕ ДАНО?
Памяти Лорелеи Рубинштейн (1860–1900)
Склоните головы те, кому дорога отечественная словесность. Уверен – вас переполняет не только скорбь, но и иное, еще более мрачное чувство: недоуменное отчаяние. Яркая звезда, озарявшая небосклон российской поэзии на протяжении последних лет, не просто угасла – она угасла трагически, упала, прочертив по нашим сердцам кровавую борозду.
Самоубийство всегда ужасно воздействует на тех, кто остался. Уходящий словно отталкивает, отвергает Божий мир и вместе с ним всех нас, в нем обретающихся. Мы более не нужны и не интересны ему. И во стократ чудовищней, когда таким образом поступает литератор, чья связь с духовной и общественной жизнью, казалось бы, должна быть особенно крепка.
Бедная Россия! Ее Шекспиры и данты словно отмечены роковой печатью: кого не сразит пуля врага как Пушкина, Лермонтова или Марлинского, тот норовит сам свершить над собой зловещий приговор судьбы.
Вот и еще одно звонкое имя прибавилось к мартирологу российских литераторов-самоубийц. Мы только что отметили горький юбилей – четверть века кончины графа А.К.Толстого и искрометного Василия Курочкина. Эти отравились. Благородный Гаршин бросился в пролет лестницы, отчаявшийся Николай Успенский перерезал себе горло тупым ножиком. Каждая из этих утрат словно незаживающая рана на теле нашей литературы.
И вот теперь женщина, поэтесса, которую называли «русской Сафо».
Я знал ее. Я был средь тех, кто свято верил в ее талант, расцветший в зрелом возрасте, но суливший еще столь многое.
Причина, побудившая Лорелею Рубинштейн взяться за перо в том возрасте, когда первая молодость уже осталась позади, известна: смерть от чахотки горячо обожаемого мужа, покойного М.Н.Рубинштейна, которого многие помнят как благороднейшего и достойнейшего человека. Бездетная и лишившаяся единственного дорогого существа, Лорелея нашла спасение в поэзии. Она открыла нам, читателям, свое знойное, исстрадавшееся сердце – открыла безоглядно и даже бесстыдно, потому что искренность и подлинное чувство не ведают стыда. Впервые в русской поэзии устами женщины так смело заговорили чувственность и страсть – естественные порывы, после смерти любимого супруга уже не находившие иного истока кроме стихов.
Провинциальные барышни и девочки-гимназистки тайком переписывали эти пряные строки в заветные альбомы. Бедняжек ругали, а подчас и наказывали за увлечение «безнравственной» поэзией, которая ничему хорошему не научит. Но что стихи! Теперь Лорелея подала романтичным, томящимся от нерастраченных чувств девицам куда более страшный и соблазнительный пример. Боюсь, что найдутся многие, кому захочется списать уже не стихи поэтессы, а ее страшный финал…
Мне достоверно известно, что она состояла среди «Любовников Смерти». Ее знали там под именем Львица Экстаза. В последние недели мне посчастливилось узнать эту поразительную женщину ближе и стать невольным свидетелем огненного падения ослепительной звезды.
Нет, я не был с нею в тот непоправимый миг, когда она приняла смертельную дозу морфия, но я видел, что она гибнет, безвозвратно гибнет. Видел – и был бессилен. Недавно она по секрету сообщила мне, что «Царевич Смерть» подает ей тайные знаки и что ей уже недолго осталось терзаться жизнью. Кажется, она сообщила об этом не мне одному, но окружающие сочли признание плодом ее неукротимой фантазии.
Увы, фантазии способны порождать фантомы: жестокосердный царевич пришел за Лорелеей и увел ее от нас.
Перед тем, как переместиться из жизни в историю литературы, Львица Экстаза, как это принято у «Любовников Смерти», оставила прощальное стихотворение. Сколь мало в этих сбивчивых, нетерпеливых, окончательных строках цветистой пряности, так пленявшей почитательниц!
Ну всё, пора, меня уже зовут.
Увидимся позднее – не мешайте:
Мне надо что-то вспомнить напоследок.
Но что? Но что?
Ума не приложу.
Все спуталися мысли. Всё, пора.
Что будет за последним окоемом,
Спешу узнать.
Вперед!
Царевич Смерть,
Приди в кроваво-красном облаченьи,
Подай мне руку, выведи на свет,
Где буду я стоять, простерши руки,
Как ангел, как судьба, как отраженье
Себя самой.
Другого – не дано.
Каковы прощальные слова! «Другого – не дано». Вам не страшно, господа? Мне – так очень.
«Московский курьер» 7 (20) сентября 1900 г.
1-ая страница
