– Я догнал ее, под каким-то там предлогом заговорил, мы познакомились, пошли дальше вместе, и она перестала меня бояться . А потом она споткнулась и сломала каблук. И тогда я поднял ее

– она же совсем легкая – и целый квартал на руках нес! От светофора до светофора! Ты мне веришь?

– Верю, конечно, верю! – Я сказал это с таким пылом, точно хотел разом компенсировать все недоверие, с которым всегда относился к

Некричу. – А ты мне веришь, что я тебе верю?

– И я тебе верю, что ты мне веришь… что я тебе верю, – слегка запутался Некрич, чей язык после выпитого уже начинал заплетаться.- Но скажи мне другое… Скажи мне такую вещь…

Только правду, обещай сказать мне правду.

– Клянусь!

– Когда Гурий убедил Ирину, что Коля с Толей меня застрелили, как она себя повела? Плакала? Ну хоть немного?

Мне вспомнился эксперимент, проделанный Некричем над матерью, когда он имитировал самоубийство при помощи порошка от тараканов. Я подумал, что он просто повторяет другими средствами тот же самый опыт и следит за реакцией окружающих, ожидая от них, чтобы ему, как в детстве, все простили, пожалели и оплакали его, а в конечном итоге выполнили все его желания. С упорством идиота он стремится к осуществлению заветной детской мечты: присутствовать на собственных похоронах.

– Да, – ответил я,- она плакала. Она пришла ко мне как к твоему другу и два часа кряду прорыдала у меня на плече. Как ни пытался , я не мог ее успокоить. Промочила мне слезами всю рубашку, хоть выжимай.

Некрич пренебрег иронией в моих словах. Удовлетворенно откинувшись на спинку скамейки, он смотрел на единственный освещающий глухой двор фонарь с кривым жестяным кольцом вокруг лампы.

– Вот увидишь, мы с ней еще встретимся,- сказал он. – Это еще не конец…

Дремучий двор обступал нас со всех сторон, живя своей темной, шуршащей жизнью по гнилым углам за мусорными баками. Ржавые гаражи были в нем, провисшие между деревьями бельевые веревки, сломанные качели, еще одна лавка и стол перед ней с прилипшими к мокрой фанерной крышке листьями и граненым стаканом на углу, до краев наполненным желтым светом от фонаря. К стене панельного дома примыкала низкая пристройка из черных от влаги досок с грязным маленьким окном, полуприкрытым белыми в цветочек, как нижнее белье, занавесками. Разбитая половина арбуза лежала возле стола, вывалив на землю свои багровые внутренности, наполняя воздух сырым арбузным запахом. Мы сидели молча, и в тишине мне постепенно начало казаться, что двор медленно увеличивается, словно разбухает на дрожжах гниющей листвы и памяти, приближаясь к размерам, какие были у дворов в детстве, когда любой из них был больше, чем целый город сейчас, а мы с Некричем погружаемся в него все глубже, все безвыходнее. Невозможно было поверить, чтобы здесь, где все было точно таким же и двадцать, и тридцать лет назад, когда-нибудь могло что-то измениться. Перемены проходили стороной по центральным улицам, а двор (изнанка города, его скрытое и подлинное лицо) оставался тем же, что и всегда. Мы забрели спьяну в местную вечность и в ней застряли. Я сказал об этом Некричу.

– Как бы не так! – ответил он. – Эта иллюзия неизменности у тебя все оттуда же, из защищенного со всех сторон благополучного советского детства. Скоро здесь все перевернется вверх тормашками. Слава Богу, это случится без меня. А вам, остающимся, я не завидую. Ты думаешь, октябрьскими событиями все закончилось? Если бы! Это было только начало, только первый акт драмы. Все еще впереди! Слышишь? – Некрич вдруг вскочил с лавки и замер. – Слышишь?

– Что?

– Гул под землей. Прислушайся! Это оно!

Ветер прошел поверху, деревья зашелестели, и Некрич поднял было руку, чтобы, поднеся палец к губам, заставить их затихнуть, но, осознав бессмысленность жеста, сжал от досады кулак.

– Это секретное метро, наверняка оно! Ни одна из обозначенных на плане линий тут не проходит. А оно может быть повсюду, оно, по сути, и есть везде, нужно только уметь расслышать. Встань, его нужно слушать не одними ушами, а всем телом. Гул входит в тебя через мелкое дрожание земли под ногами. Чувствуешь? Это и есть гул грядущего!

Я поднялся. Некрич схватил меня за руку и крепко сжал ее.

Приоткрыв рот, он смотрел мне в лицо. Стоя посреди темного двора, я слышал пустой шорох листвы над головой, падение созревших капель, глухой бубнеж телевизора за окном деревянной пристройки, редкие хлопки дверей в подъездах. Беззвучно зажглись несколько окон, в дальнем конце двора мелькнул прохожий.

– Ну? – Некрич ожидал от меня ответа с таким волнением, точно от этого зависела вся его жизнь. – Ну?!

За звуками, раздающимися внутри двора, каждый из которых падал в него по отдельности, как в копилку, можно было различить далекий слитный шум города. Кроме этого, я ничего больше не слышал.

– Ну?! – в третий раз спросил Некрич.

Мне не хотелось его разочаровывать, и я кивнул головой.

– Наконец-то! Что я тебе говорил! А я уже начал бояться, что это мне кажется… Выходит, я не один… Значит, ты тоже… Раз нас двое, то оно существует, теперь уже нет никаких сомнений! Это не выдумка газетчиков и мне не приснилось. Значит, я не один…

Он все не выпускал мою руку из своих немного потных мягких пальцев и тряс ее, повторяя:

– Не один… нет, не один…

Вместо того чтобы разойтись по домам, мы забрели в первое попавшееся ночное заведение, где оказалась рулетка, взяли еще коньяку, но от наблюдения за вращающимся по кругу маленьким шариком у меня закружилась голова, меня замутило, а Некрич сказал, что здесь опасно, потому что можно наткнуться на Гурия или Колю с Толей, и мы поспешили уйти, чтобы очутиться вскоре в другом заведении, где танцевали на сцене красивые малоодетые девушки. Некрич тут же начал искать среди них похожую на Ирину.

За соседним столиком сидела компания немцев, Некрич принялся налаживать контакт, подсел к ним и стал объяснять, что едет " нах Дойчланд ", показывая рукой в сторону сцены. Один из немцев, рыжеволосый, в очках, немного говорил по-русски.

– Я есть Ульрих, я есть из Мюнхен, специалист по реклам, – объяснил он, глядя на нас поверх очков.

Ульрих оказался одержим примерно той же манией, что и Гурий: достав из кармана толстый конверт, он стал вынимать из него и показывать нам свои фотографии московских вывесок, витрин и афиш.

– Это будет исчезать, – говорил он, тыкая пальцем в надписи большими буквами, как в книгах для дошкольников, "Молоко ",

"Продукты " и в простые, как в букваре, рисунки овоще-фруктов. -

Это есть нигде! Особый стиль. Больше не будет никогда! Как

Атлантида.

– Да что ты понимаешь в нашем стиле! – Некрич обнял Ульриха за плечи, почуяв, что нашел для себя подходящую публику. – Что ты вообще можешь в нас понять, немчура ты очкастая? Я родился здесь, я – русский! – Как и полагается при этих словах, Некрич ударил себя кулаком в грудь. – Я в этом городе полжизни прожил!

Ты знаешь, что это значит – полжизни здесь прожить и не сдохнуть?! Нет, этого никому из вас не понять… как был для вас р-р-русский человек загадкой, так навсегда и останется!

Желая, очевидно, продемонстрировать масштаб своей загадочности,

Некрич захотел подарить нам с Ульрихом по девушке из числа танцующих и стал пробиваться за сцену, чтобы договориться о цене. Но такая услуга правилами заведения не была предусмотрена,

Некрич стал скандалить, обещать совершенно нереальные суммы, нам было предложено удалиться, и, чтобы не получить по шее, я взял его под локоть и вытащил на улицу. Ульрих увязался за нами. Идя посреди пустой проезжей части и держась с Некричем за руки, они распевали на два голоса: "Ах, майн либер Августин, Августин,

Августин… "

Потом мы попали в какое-то совсем уж странное место, бывшее, судя по всему, ночной пельменной, потому что на закуску к водке здесь не предлагалось ничего, кроме пельменей и синеватых яиц под майонезом. За пятью или шестью столиками в небольшом помещении стояли бессонные небритые старики, бомжи и нищие, прыщавые панки, несколько пожилых алкоголичек и одна красивая печальная блондинка с иссиня-черным, как грозовая туча, синяком в пол-лица. Едва войдя, Некрич заказал всем присутствующим по сто граммов и одному яйцу. Народ потянулся к нашему столику.