– Ну не молчи, я тебя умоляю, пожалуйста, скажи что-нибудь…

– Приезжай ко мне. Если, конечно, можешь.

Что еще я мог ей сказать на этом сквозняке?

Она появилась у меня через несколько дней, когда я уже начал свыкаться с мыслью о смерти Некрича. На ней было новое бордовое платье, очень ей идущее. Глаза, казавшиеся посветлевшими на сильно загорелом лице, были не накрашены.

– Некрич всегда говорил, что мне не идет густо ресницы красить,

– объяснила Ирина. – Я тогда его не слушала, а теперь вижу, что он прав был. И не только в этом…

Она была очень сосредоточена, вся в себе и, даже целуя меня, продолжала, похоже, думать о Некриче. Спросила, как мне ее новое платье, я сказал, что очень нравится.

– Я так и думала, что ты оценишь. У вас с ним похожий вкус.

Гурий мне дал денег, чтоб я не плакала, и я сразу себе это платье выбрала, потому что бордовый был его любимый цвет. И фасон ему бы понравился, правда?

– Не знаю, наверное…

– Теперь я хожу в нем по улицам и думаю, что Некрич на меня смотрит и видит, как платье на мне хорошо сидит. Душа его ведь пока здесь, сорока дней же еще не прошло. Я часто на себе его взгляд теперь чувствую. На улице в толпе меня как будто кто-то незаметно выделяет из остальных, я это сразу замечаю. Или когда одна дома… Я себя все время со стороны пытаюсь представить, какой он меня видит.

Из-за этого стремления представить себя со стороны она казалась полностью поглощенной собой, постоянно мысленно себя осматривающей, как будто была часовым на своей собственной границе, лишь изредка выглядывающим через нее во внешний мир, чтобы заметить, например, меня.

– Тебе известно, как это произошло? – спросил я, избегая слова " убийство ". Теперь, когда мысль о том, что Некрича больше нет, стала не то чтобы привычной, но одной из прочих мыслей, а не единственной, заглушающей все остальные, обстоятельства его гибели снова обрели значение. Ирина наморщила лоб.

– Они повезли его на машине, Коля с Толей, но по дороге сломался мотор. Они не смогли его починить, такси тоже не ловилось, и они не придумали ничего лучшего, чем везти Некрича на метро. Там был народ, Некрич воспользовался этим и вырвался…

– Но не могли же они на людях в него стрелять?!

– Нет, он то ли в тоннель, удирая, спрыгнул, то ли в какой-то служебный проход… Я не поняла до конца…

– Какой-то бред.

– Бред… – Ирина провела рукой по лицу, словно хотела стереть стоящую перед глазами неясную сцену убийства. – Я была уверена, что это с кем угодно может случиться, только не с Некричем. А с ним – что угодно, только не это… Мне казалось, что все, что он делает, не всерьез, как будто понарошку, просто игра такая, и все вокруг это тоже понимают…

– Я тоже думал, что его поведение – безостановочная игра, сплошной театр… Я никогда ему сперва не верил, но потом всякий раз оказывалось, что так все и есть на самом деле. Его театр неизменно оборачивался действительностью, нашей общей действительностью…

– И смертью, – закончила Ирина, и мне показалось, что тревожный часовой на открытых участках ее границы – голых загорелых руках, ногах и шее – удвоил бдительность. Ее твердые неподвижные губы сохраняли привкус последнего слова, когда я ее поцеловал. Она разделась так просто и обыкновенно, как будто давно была моей женой.

В постели Ирина упорно не хотела закрывать глаза, хотя обычно они закрывались у нее сами собой почти сразу. Они не пропускали в себя мой взгляд, отталкивали его, как магнит отталкивает другой магнит того же заряда. Насильно держа их открытыми, она смотрела не на меня, а куда-то за меня, пытаясь, похоже, разглядеть за моей спиной под потолком комнаты наблюдающую за нами душу Некрича. Потом ее веки все-таки сомкнулись – наверное, приковавшей ее к себе душе Некрича надоело глазеть на нас, она отвернулась, – и напряженная Иринина сосредоточенность разрядилась наконец нежной истерикой.

– Мальчик, – шептала она мне на ухо, хотя никогда раньше так меня не называла, – мальчик мой, мальчик…

Я слишком хорошо помнил, кого она так звала в постели, и догадывался, что под ее закрытыми веками мне нет сейчас места.

– Мальчик мой, – жалела она меня до слез вместо Некрича, изо всех сил прижимая к себе. Уверенный, что эта непривычная судорожность причитается не мне, а тому, кого больше нет, я не удержался и спросил, когда все кончилось, но раньше, чем она пришла в себя:

– Ирина, кто я? Как меня зовут?

Она не сразу, но все-таки вспомнила.

Среди всех мужчин, окружавших Ирину в настоящем и прошлом,

Некрич после своей гибели стал для нее вне конкуренции. Он обогнал всех, вырвался вперед, первым заглянул за черту, которую рано или поздно пересечет каждый, и узнал то, что не известно пока никому из нас. Теперь его образ в ее памяти окрашивался отсветом этого смертельного лидерства. Умерев, он разом избавился от своих недостатков, всего своего безумия и нелепости, а главное, от претензии на единоличное обладание ею.

То, во что он превратился в Ирининой памяти, вызывало у нее чувства скорее материнские, чем те, которые она обычно испытывала к мужчинам, а потому нераздвоенные и сильные. "А ведь ты угадал тогда, – сказала она, – при нашей самой первой встрече, когда нас в метро друг к другу прижало, помнишь? Ты был прав, я все еще люблю его ". С закрытыми глазами проводя пальцами по моим губам, Ирина говорила: "У тебя рот такой же, как у Некрича. И манера разговаривать похожая ". Меня, естественно, раздражало это желание находить во мне несуществующее сходство с Андреем, несколько раз я даже специально изучал себя в зеркале, чтобы убедиться, что она ошибается, и не обнаружив ничего общего, все же не мог отделаться от неприятного осадка: что если со стороны виднее?

Мне было ясно, что я стал для нее его заменой, как бы земным воплощением Некрича и, кажется, не меньше, чем сам по себе, привлекаю ее возможностью говорить о нем, иллюзией сохраняющейся связи с ним через меня. Может быть, подумалось даже мне, и с самого начала, когда Некрич был жив, ее бессознательно притянула ко мне потребность в такой связи: ведь не было ни одного раза, чтобы, встретившись, мы не вспоминали бы о нем. Теперь мне казалось, что только о Некриче мы всегда и разговаривали. Во всяком случае, то, что мы были с ним друзьями, давало мне в

Ирининых глазах большое преимущество по сравнению с Гурием,

Некрича ненавидевшим.

Ее отношения с Гурием становились все хуже. Она сказала мне, что никогда не простит ему убийства Некрича: он обещал ей, что когда его поймают, то оставят в живых. Кроме того, ее бесило его новое увлечение: стоило им переехать в отремонтированную некричеву квартиру, как Гурий начал сносить туда горы никому не нужных, давно вышедших из моды и употребления вещей отечественного производства, все подряд, без разбора: драповое пальто с песцовым воротником и куртку с надписью " БАМ", блузку-размахайку и кофту-олимпийку, сапоги на микропорке и шапку-петушок, гобеленовый коврик с оленями и магнитофон "Яуза " , пылесос "Тайфун " и радиоприемник "ВЭФ", школьную форму мышиного цвета и длинную ленту советских презервативов.

Охватившая Гурия безудержная страсть коллекционирования не мешала ему продолжать пить по-черному, еще больше, чем прежде.

Пьяным он теперь часто становился сентиментален – как-то Ирина застала его плачущим нетрезвыми слезами в обнимку с олимпийским мишкой, – но чаще свиреп, и она то и дело демонстрировала мне следы новых затрещин. Однажды, снимая с нее колготки, я обнаружил имя "Гурий ", выведенное шариковой ручкой у нее на пятке. "Это чтобы при каждом шаге его топтать! – объяснила она.

– Раз он со мной так, то и я с ним так! "

Я тогда впервые почувствовал, что ее отношения с Гурием намного серьезнее, чем мне представлялось поначалу, во всяком случае, держатся не на одном только материальном интересе, как я думал раньше. У нее вообще со всеми без исключения были серьезные отношения, даже с Некричем. Она была серьезнее любого из нас своей детской, лишенной защиты взрослой иронией, серьезностью.