Среди асфальтовой детской площадки мы сидели на зыблющейся подвесной скамейке, а ливень молотил по пластиковой стиральной доске над нашими головами. Поцелуй меня, приказала она с ненавистью, и ее мерцающее лицо было прекраснее и безжалостнее, чем лик забабахинской овчарки. Дохлыми улитками губ я промусолил всю ее шею Нефертити, прежде чем отказался поганить последнюю, еще пульсирующую тайну. Сердечный клапан влипал в глотку.

Бесчувственными пальцами я выдавил в кармане третью валидолину, страшась, что она заметит или не заметит.

Как всегда при обнажении реальности, возникло чувство ирреальности: с ногами в воде, я заперт ливнем в неведомой трущобе с незнакомой женщиной, которая может добить меня одним движением языка. Я попробовал снова обнять ее мертвой рукой – как бы в рассеянности, будто это вовсе и не я.

– Тебе что, плохо? – Она заметила, как я, стараясь распрямиться при вдохе, раскачиваю скамейку: со мной уже была даже не сестра, а кошка, встревоженно мурлыкающая над подслеповатыми котятами.

Дождь уютно барабанил по крыше нашего домика, я грел ноги в тесных теплых ванночках, из последнего горящего окна на нас снисходительно поглядывала закутанная в платок повешенная старуха – кто-то очень удачно составил мешки на подоконнике.

– Почему ты так безответственно относишься к своему организму?..

– Потому что я его ненавижу. У меня от него один стыд и позор.

– Это все из-за меня!.. Я как представила, что ты сейчас отправишься к жене под бочок…

У замурованного приема стеклотары она чмокнула меня в губы, будто в лобик.

Но следующим утром она уже ждала меня у витринки с “Алазанскими долинами” тоже невыспавшаяся (не торчать же ей одной в пустой квартире!) и хмурая. Лишенная каблуков, в джинсиках, она гляделась почти кнопкой. Из оперения жар-птицы остался только внезапный огненный отлив петушиной шеи в ее рекламно струящихся волосах.

– Ты вроде была брюнетка?

– Это парик. Шучу. Хны переложила. Я же седая вся. И правда скоро буду старушка – дождался…

Транспорт по случаю перманентной революции был отменен. Тщетно стараясь проморгаться, мы брели (проклятая пятка!) сквозь песчаные бури Мыловаренной, Дегтярной, Моисеенко, и я уже подавлял безнадежное раздражение, когда она останавливалась вытряхнуть камешки из кроссовок совершенно кукольного размера.

Билетов не было. Я занимал очереди за пустотой, она, что-то разнюхивая, потная и зачуханная, шныряла среди потного и зачуханного гулкого люда. Я чувствовал: еще немного – и неодетая реальность вяло дожует едва завязавшуюся почку наших общих воспоминаний и сплюнет кашицу в канализационные струи медленной

Леты.

Строгой распрямляющей поэзией (проверенной, типовой) дохнула лишь колоннада Казанского собора, да кое-что излучала щербатая воронихинская ограда за спинкой нашей скамьи. Почти слыша, как шипит гасимый в плевке окурок, как, потягиваясь, похрустывает суставами мастер у меня за плечами, берясь за отложенный кнут, я лихорадочно нашарил бронебойный заряд чего-нибудь попоэтичнее.

Трепетно касаясь ее резной мексиканской ручки, в порыве откровенности я признался, что возвышенность моих чувств не оставляет места низкому вожделению.

– Угу. Так. Угу. Так. – От этого зловещего перестука при внезапно оцепеневшем взгляде во мне дрогнула некая даже медицинская тревога. – А тебе бы понравилось, если я бы вышла замуж? – Зеленые морские льдинки ее расширившихся, с безуминкой глаз наконец обратились на достойную жертву. – Больно? А почему?

Я бы тебя продолжала любить. Платонически. А мне, думаешь, не больно? Мне сегодня показалось сквозь сон, что ты меня обнимаешь… ты хоть замечаешь, что я не икона, а живая женщина?

– Не понимаю, чем плохо быть иконой?.. – Мой язык еще подергивался, как потерянный ящерицын хвост.

– А я не хочу висеть на стеночке! Я хочу быть любимой женщиной!

– Так ты и есть… Куда ж еще?..

– Куда? Куда ты меня не пускаешь!

– Я привел тебя в светлый зал, а тебе нужна кладовка?.. – лепетал потерянный язык. – Кухня, прачечная?..

– Да, да, да! Я нормальная женщина, я хочу все! А ты и знать не хочешь, чем я живу! Ты что, думаешь, я эти годы в гробу пролежала?

– Умоляю!.. Не рассказывай, с кем ты лежала!..

– Какой эгоизм!!! – С чего это взяли, что горгона Медуза обращала в камень безобразием, а не красотой?

– Хорошо, рассказывай. – Я склонил шею под милосердный топор.

– Ну скажи, ну зачем ты мне в другом городе? – горько допытывалась она, и уж мне ли было не знать, что “зачем?” – это не вопрос, а приговор. Но освобожденный от меня язык молол, как ни странно, не полный бред – только сам я не осмелился бы произнести этакое вслух: “Я наполню твою жизнь смыслом и красотой”, – я понимал одно: последний кирпич – и приемщик знаков будет окончательно замурован и мне придется взывать к стенке.

Когда бывший мой язык рассказывал, как я резал вены после посещения сонного царства, я лишь хотел еще на минуточку затянуть перекур палача. Кажется, она ахнула и по-старушечьи всплеснула руками.

Бредем вдоль каналов Каменного острова, никак до конца не обращающихся в простые канавы. Пятка то есть, то нет. Я изо всех сил стараюсь быть попроще, пытаюсь не приобнять ее, а приоблапить. Стрелка Елагина острова, тщетно тянущаяся к заливу.

Тяжелые причальные кольца – каковы же те быки под гранитом, в чьи ноздри они продеты! Приплюснутые баржи, грубое железо, обмятое, как ком теста. Скамейка среди мозаичных кустиков с осыпающимися золотыми чешуйками. Я как бы в рассеянности поглаживаю ее небольшую, монгольскую грудь. В мое время что-то не помню в лифчиках этой скрытой арматуры.

– А какие женщины в твоем вкусе?

Игривость, множественное число, “вкус” – боже правый…

– Буфетчицы – пятый номер, лимонный начес, из прорехи под мышкой черная щетина – железный подбородок торговца хурмой с Кузнеч…

Отблеск неположенной зари заставил меня скосить глаз.

– Даже покраснела… – Новый прилив девственности. – А я читала, что мужчины после сорока тянутся к двадцатилетним.

Чтобы опрощаться дальше, следовало уже хрюкать.

– Зачем ты эти мерзости собираешь? – по-простому, по-хорошему спросил я и без всяких красивостей, как другу-психиатру, растолковал, что вкусы у меня есть только в кулинарии, а человеческое тело представляется мне лишь ужасно неловким средством выражения – это, скорее всего, результат психоза.

И – о чудо – со мною вновь была кошка-мама в сопровождении скрипичного трио! Какое счастье, что у меня психоз, а то у нее уже нет сил жить и притворяться среди здоровяков, Ершов никогда не мог ее понять…

Какое счастье, что мы оба нытики и меланхолики, только, пожалуйста, не надо нам сюда Ершова! На нежно-зеленом небе засветился тоненький месяц, удивительно совершенный, как краешек божественного ногтя. Что для нас источник света – лишь грязь под ногтями Всевышнего. Но долг до конца так и не рассосался – его облачко стояло в стороне, отбрасывая знобящую тень. Потом я не раз говорил ей, что она все получила бы гораздо раньше и без всяких вывихов, если бы так открыто не тащила меня “в койку”

(выражение одной ее утонченной подруги), – оказалось, что в неволе я не размножаюсь. Она яростно отрицала – она совсем другое имела в виду: “Почему это меня куда-то не пускают?” Дело, однако, думаю, было гораздо паскуднее. Затопляемая резко возросшей сексуальной культурой населения, свою чистоту она начала ощущать обойденностью: ведь туманное некогда слово

“счастье”, как теперь открыла передовая наука, вполне исчерпывается ведрами перенесенных оргазмов. Рыцарская почтительность, которую она внушала влюблявшимся в нее мужчинам, тоже виделась ей знаком ее ущербности – но мог ли я помыслить, что нынче и богини стыдятся человеческого в себе!

Под сверкающим грановитым навесом она вдруг заткнула рот невидимому злопыхателю: “А мы все равно будем счастливы!” – и квадратный тамбур грубо утащил ее прочь, чертя опущенными черными ее крылами. Возле своего жилого секретера я впервые за столетие вскинул голову и над многослойной мозаикой зажженной фонарем кленовой листвы увидел упоительную темную бездну.