Пойду добивать стариков, они уже готовы согласиться.

– Ты еще зайдешь?

– Перед отъездом, попрощаться. И давай уже, думай. Этот зверинец надо как-то уже… кхм… разрешать. Да я же говорила тебе!

– Что делать?

– Они больные у тебя все, друг друга заражают. Усыплять надо…

Наташа ушла. И ни о чем не поговорили. Неужели в пятьдесят лет сестрам не о чем поговорить?

– Я на лоджии и в комнатах уже все установил, – подал голос Бухта.

– Спасибо, – рассеянно сказала Марина. Потом подумала и спросила: -

Леня, скажи, я действительно засралась?

Бухта испуганно замотал головой.

За один день весь контингент Центра вырос в два с половиной раза, причем те Кулики, которых привезла “мамаша”, опять испарились. В приемном изоляторе находилось теперь семьдесят человек вместо допустимых пятнадцати. Перегруз был более чем заметный, и Геращенко прилюдно обматерила Распопову. Елена (да кто, наконец, запомнит ее отчество?) заявила, что будет жаловаться, на что Лопаницын сказал:

– Свидетели есть?

По внешнему виду сотрудников было понятно, что свидетелей нет.

Галка отозвала Пятачка в сторону:

– У меня две новости. Одна херовая, другая еще хуже…

Оказывается, семейный детский дом Марине Васильевне не светил.

Администрация Большой Ольховки не располагала такими ресурсами, никто не выделит денег под содержание шестидесяти трех детей, тем более пожилой училке.

– Она даже медкомиссию не пройдет, у нее на лице написано: даю дуба.

Короче, Марина Васильевна должна умереть, – закончила Геращенко.

– Ты совсем?.. – Лопаницын повертел у виска “фонарики”. -

Переработка о себе знать дает?

Геращенко вздохнула:

– А ты подумай. В покое ее не оставят – слишком много детей. Если их будут отбирать, до нового учебного года население города ох…енно увеличится. И будет расти, пока Кулик коньки не отбросит. Между прочим, если у нее вечером опять кто-нибудь окажется, этих угланов будет сто двадцать семь, считая приютских.

Галка была права. И одновременно ее предложение являлось полнейшим бредом, о чем Пятачок не преминул тут же заявить:

– Слишком поздно придумала. Надо было еще во дворе пристрелить, при попытке украсть детей. А теперь как быть? Будем мочить в сортире?

Или живьем скормим кошкам?

– Что ты вечно кривляешься, как маленький? Можно проще. У нее сердечная недостаточность. Положить в больницу и перепутать лекарство.

– Откуда знаешь?

– Я о ней справки наводила. Работа у меня такая, нечего так смотреть.

– Так, – Лопаницын встал. – Предлагаю разбежаться. Никто ничего не слышал. У меня и так дел по горло, а я тут с вами, сударыня, убийство лысого в подвале обсуждаю.

Да и время уже было далеко за пять пополудни. Договорились встретиться завтра, на свежую голову.

Но встретились они уже сегодня вечером, при обстоятельствах драматичных и фантасмагорических.

Леня закончил работу около половины шестого и начал уже собирать инструменты, как его внимание привлек шум с улицы. Он поглядел вниз и обалдел.

Во дворе толпились дети, никак не меньше двухсот. Ну, может, и меньше, однако молодому человеку не пришло в голову пересчитывать пузатую мелочь.

Кроме детей, во дворе собралось взрослого народу – не протолкнуться.

– У вас тут что – в лагерь детей провожают? – спросил Бухта у хозяйки. – Не поздновато ли?

Марина Васильевна в сильнейшем душевном волнении выглянула с балкончика – и обомлела. Они пришли сами, даже те, кто был в приюте!

– Спасибо. Большое спасибо! Ты уже все? До свидания.

Она вытолкнула оторопевшего парня из квартиры и выбежала на улицу сама.

– Зайцы! Зайцы, домой!

– Мама! – крикнули “зайцы” и бросились к Марине.

Народ во дворе заволновался:

– Ни хрена себе кроличья ферма!

– Эй, училка, шкурки почем?

– Милицию, милицию надо!

Таисия Павловна Ферапонтова уже вовсю названивала родственнику, но и без него к дому подъехало несколько “скорых”, пожарный расчет и знакомый уже “пазик” с опергруппой.

– Что случилось? Почему толпимся? Пожар, кража, убийство?

– Да тут к одной толпа ребятишек подвалила, мамой зовут.

– Где ребятишки?

– А вон… Эй, только что ведь здесь были! Да они к ней домой пошли, она домой их звала!

– Много ребятишек-то?

– Да не поверишь – человек двести!

– Ни хренассе!

Родители Марины Васильевны и ее сестра тоже вышли во двор, и были свидетелями, как их дочь и сестра зазывает ребят и как те зовут ее мамой.

– Что такое?.. – открыла рот Наташа.

– Сбрендила, б…дь, совсем, – выругался Дедка.

Вскоре прибежал Лопаницын. Оперативники сказали ему несколько нежных слов, тот в долгу не остался, потом появились Геращенко и Распопова с Боборыкиным, и начальство приехало, и ОМОН подогнали, потому что народу вокруг скопилось больше, чем на первомайской демонстрации.

– Сколько детей?

– Сто двадцать семь.

– Ох…еть, – сказало начальство. – В двухкомнатной квартире?

– Сами удивляемся.

– Может, секта какая? ОМОН готов к штурму?

– Какой штурм?! Там малявки по пять-семь лет! Старшему, наверно, есть двадцать, но он даун не е…аться!

– Там перекрытия не выдержат. Надо срочно эвакуировать жителей!

– Родственников, родственников на переговоры пошлите!

Пиворас проснулся от невероятного шума во дворе и вылез узнать, в чем дело. Дело пахло керосином, и не требовалось большого ума, чтобы связать одно с другим и понять, что добрую тетку надо спасать. Сам он ничего сделать не мог, но Альбин Петрович прекрасно знал человека, который мог многое, если не все.

Мама.

…Одинаковы-с-лица просто обалдели, когда барчук вернулся домой сам.

– Мама дома?

Просто Коля кивнул. Коля-второй внутренне подобрался: весь вид барчука говорил о грядущих неприятностях.

Альбин прошел в дом и обнаружил Лиану Степановну в кабинете о чем-то яростно спорящей по телефону.

– Мама… – позвал Пиворас от порога.

– Подожди, я занята! – оборвала она. – Нет, не вам!.. Я не понимаю, чем вызвано подобное…

Тут она крутанулась в кресле и уставилась на Алика.

– Я вам завтра перезвоню, – упавшим голосом сказала она и положила трубку. – Алик, ты вернулся? Сам?

Алик не прошел в кабинет. Опершись о косяк, он взахлеб, путаясь и заикаясь, рассказал про добрую тетку, что она в беде и что сейчас ее будут убивать… А мама слушала, не перебивая, эту галиматью и кивала, и глаза у нее блестели… и щеки тоже…

Потом она сказала:

– Нет.

И Пиворас чуть не подавился всеми словами, что собирался еще сказать.

– Почему?

– Алик, это милиция. Это закон, это сила. Я не могу идти против такой силы.

Альбин Петрович готов был плакать. Он не ревел, когда его избивали на улице, не ревел, когда нечего было жрать, но сейчас очень хотелось залиться слезами. Мама права. Но можно ведь попробовать.

– Мама, ну пожалуйста. Я больше не буду убегать, никогда-никогда! Ну сделай что-нибудь!

Лиана Степановна только головой качала.

Так они плакали друг против друга, минуты две, не больше… а потом

Пиворас сказал:

– Ладно, я тогда пойду. Не теряй, я вернусь сегодня. Честно.

Мама кивнула: верю, ступай.

В квартире у Марины Васильевны царили мир и покой. Непонятные дела с пространством: все где-то устроились, и никто никому не мешал,

Евгений кашеварил на кухне, не обращая решительно никакого внимания на шум с улицы.

Зато Марина обращала. Она смотрела, как подъезжают служебные машины, как курит у соседнего подъезда команда здоровенных мужиков в камуфляже и черных масках.

Зазвонил телефон.

– Да!

– Марина Васильевна, с вами говорит начальник управления внутренних дел Большой Ольховки Сбитень Александр Иванович. Предлагаем немедленно освободить детей.

– Это мои дети.

– Перестаньте молоть чепуху! Тут ваша сестра, она говорит, что у вас никогда не было детей.