Зато в ту осень я вдоволь насмотрелся на звездное небо – в то время, как мама включала телевизор и засыпала под его бубнеж. Созвездие Пегаса вытягивалось по небу в вечном полете над бездонными провалами в вечность. Вторая звездочка в его хвосте – туманность Андромеды. «Дорогая Андромеда, ты туманная звезда. Ты туманна, ну и что же…» – такие стишки я передал на уроке литературы своей любви пятого или шестого класса. Валя Королева. Маленькая взрослая женщина. «Я думала, ты серьезный мальчик, все-таки отличник», – спокойно сказала она, возвращая образчики моего вдохновения.
Расхаживая по саду, пропахшему рассыпанными в пожухлой траве яблоками, я периодически заглядывал в окно. Ну, вот, мама и заснула – в круге настольной лампы, как в золотом нимбе, ее расслабившееся лицо с серебряной гривкой и властными, даже во сне, чертами. Прощаюсь со звездами, осторожно вхожу, выключаю ящик – мама тут же просыпается. Такая парадоксальная реакция на раздражители обнаружилась у нее во время войны. Только начиналась бомбежка или обстрел, как она, приткнувшись где попало, но все-таки не на открытом месте – под кустом, у копны, тут же засыпала. Так ей удалось проспать облаву, когда половину ее подруг, собравшихся на поляне, обнаружили полицаи. Всех их потом угнали в Германию. После войны часть из них вернулась. Те, кто работал на спиртовом заводе, оказались законченными алкоголиками и скоро умерли.
В последнюю нашу осень, часто забывая даже о белорусской программе со своим любимым президентом, мама много рассказывала о той давно прошедшей жизни, которая – особенности возрастной памяти – стояла вся перед глазами. И волновала так, как будто еще только совершалась. А вчерашний день бесследно падал в глухое беспамятство. Прошлое, сохраненное благодаря энергии молодости, было прочно упаковано на жестком диске. А для сохранения сегодняшнего энергии мозгу уже не хватало. Выговорившись, она в слезах просила меня больше ни о чем не расспрашивать, но на следующий день снова за что-то цеплялась. И мы опять уходили в то время, где меня еще не было, и ничто не предсказывало моего появления, а была только ее жизнь, которая прихотливо прокладывала путь к сегодняшнему дню. К привычному одиночеству в родительской хате и городской квартире, к нынешней деревне, словно вымирающей по вечерам – нигде ни песен, ни веселого гомона. Все, как в городе, в своих конурках, молча пялятся на экраны. Не зря же в деревенских хатах стоит этот дьявольский прибор в том же углу, где и главная икона, только пониже, искушающе близко к малому человеку. Чтобы сделать его еще меньше. Поэтому поднять голову повыше, задуматься о тайне, о вечности, явленных народу в образе тех же икон, уже просто некогда – сериал за сериалом, событие за событием, реклама за рекламой, бутылка за бутылкой…
Новый карьер с первоклассным щебнем быстро продвигался к кладбищу. Даже когда пошли кости, экскаватор продолжал работать, а машины сновали все так же неутомимо. Если бы не Кучинский, то за месяц-другой перемололи бы все кладбище. Александр Иванович – бывший учитель, в свое время получил срок за нацдемовщину. Всплеск национального сознания в первые годы советской власти породил массовый приток в литературу полуобразованной и очень амбициозной молодежи. Такого количества поэтов не выдержало бы ни одно общество. Естественно, что их молодая энергия вскоре была направлена на более нужные и практические дела. Тем более парни были крепкие, деревенские. Отбыв положенный срок, сокращенный за трудовые подвиги, Кучинский вернулся на родину и продолжал работать учителем. Но стихов уже больше не писал, зато иногда публиковался в районной газете, освещая те или иные недостатки сельской жизни.
Александру Ивановичу уже за девяносто, но темперамент все еще общественный. Жадно смотрит телевизор и регулярно читает газеты, в русле национально-демократической традиции ругает сегодняшнюю власть.
В сущности, роль интеллигента в народе – надзиратель разума. Рубят мужики ольху на берегах реки – Кучинский отзывается. Появляется власть и применяет санкции. После того как нашего соседа Баранова оштрафовали на тридцать советских рублей, никто не отважился повторить его акцию. Когда собирается уже сама власть вырубить то же Зыково, Кучинский вспоминает, что в свое время еще земство запретило это делать: неблагоприятная роза ветров будет выдувать почву.
Интеллигенция, привыкая воспитывать народ в малых делах, в которых он ребенок, претендует понемногу и на главенство в больших. В них народ выступает уже не как сумма ограниченных, необразованных и эгоистичных индивидов, а как единый и глубоко чувствующий природный организм. Так ребенок не знает, сколько будет дважды два, но прекрасно чувствует, от кого исходит угроза или опасность. И главное – на стороне ребенка его жизненная сила, будущее. А значит, и новые знания, и новые истины. То есть те же старые, только исполненные в новом материале.
Когда интеллигенция превращается в некий автономный, самообслуживающийся и самоудовлетворяющийся слой, то быстро становится чем-то дурно пахнущим. Именно тогда возникают слова декаданс и постмодернизм. Возникает и вопрос, а не слишком ли много у нас интеллигенции? И всего того мусора, что она производит? Безответственное уклонение к личному или групповому кайфу в сфере познания неукоснительно пресекаются некими высшими силами. Природа не знает местоимения «Я». Ведь и сама она мощное и нераздельное, как мычание, вечное «Мы». Комариный писк человеческого «Я» ее только раздражает. Поэтому естественное и единственное место интеллигенции – между народом и властью. А роль эта страдательная – между глупостью, сиюминутным интересом одного и упрямым самодурством другой. Только интеллигенция в состоянии сделать их контакт разумным и действенным. Но она все чаще малодушно уклоняется от этой миссии, позволяя власти доходить до абсурда, и даже провоцируя ее на это – только так она в и состоянии с ней бороться сегодня.
Как только добыча гравия прекратилась, в карьер стали свозить мусор – в деревне с ним проблема. Мусор уже современный, на улицу не выбросишь, в удобрение не превратится. Любая случайная яма заполняется сразу. А тут такая благодать – ямища. И понеслось! Образовалась настоящая свалка с постоянным горением и клубами вонючего дыма. Наконец, уже при новом председателе, карьер засыпали, а на улицах через некоторое время поставили контейнеры для мусора. Впрочем, это решение было принято на самом верху и касалось всей Беларуси. Так что таких бесхозных свалок, как в Подмосковье, да тем более в местах массового отдыха, в Беларуси не увидишь. Хотя после воскресного отдыха горожан на нашем деревенском пляже мусора тоже хватает. Некоторый вклад в наведение порядка со стихийно возникшей свалкой внесла и моя мама: регулярно долбала начальство своими эпистолами.
Рядом с захоронением людей восемнадцатого и девятнадцатого веков возникло захоронение вещей двадцатого: холодильников, телевизоров, велосипедов, кроватей, детских колясок, газовых плит. Для будущих археологов сочинен небольшой ребус. От карьера осталась ложбина, гектара четыре. На бедной, песчано-галечной почве почти ничего не поднимается. Она еще долго будет копить гумус, медленно возвращая утраченное плодородие.
Кладбище, обгрызенное с краю, где были могилы двух женщин из соседней деревни, расстрелянных немцами, уцелело. На гранитных памятниках ловкие люди сделали бизнес. Но две тяжелые плиты оказались им не под силу. Пару лет назад навели, наконец, порядок и на самом кладбище. Расчистили от кустов и разровняли площадку на вершине. Подняли и уложили плиты, соединив обломки цементом. Поставили деревянный крест.
Возникло нечто арифметически скучное и тоскливое. Ходить туда не хочется. Живописные руины дают больше для понимания происходящего в человеческом мире, чем дежурный новодел. Ведь не зря же Колизей итальянцы не восстанавливают.
На освящение креста приезжал даже ксендз из Минска – могучий, породистый мужчина. Вероятно, именно такими и были миссионеры Ватикана. Узы целибата поневоле накладывали на них обязанность по улучшению породы обращаемых в христианство язычников. Каждая религия шагает по земле, совмещая духовное с телесным. Любопытно, что в священники и в стражи порядка отбирают людей одной и той же комплекции, что косвенно свидетельствует о близости устремлений церкви и государства. Игнасий (или Игнаций) Мостицкий, довоенный президент Польши, любил повторять, что один ксендз заменяет двести полицейских. К сожалению, в России и двести попов не в состоянии заменить одного милиционера. И если государство представляет собой разумно-строгую отцовскую власть, то церковь – мягкую, эмоционально-материнскую. А, как известно, лаской от человека можно добиться очень многого. Тем более от малого, несмышленого или просто глупого. Не зря же народная пословица гласит: «Дураки ласку любят!»
