© Липневич В. И., 2023

© Оформление. ОДО «Издательство «Четыре четверти», 2023

Вы в моей жизни вспыхнули, как спичка. Но в даль чужую мчит вас электричка. Опять одна мотаетесь в вагоне, опять один застыл я на перроне. Жизнь – электричка, сумасшедший поезд – летит, о нас ничуть не беспокоясь. У ней маршрут и станции свои. Ты на нее вину свою свали. Погасло это маленькое пламя, что колебалось весело меж нами. Остался лишь разлуки запах едкий. Но никого на помощь не зови. Нам на помойке чувств искать объедки, коль нет прописки твердой у любви. Мы жизнь бросаем ветру, как газету. Мы впопыхах проносимся по свету. Всегда везде нас сторожит разлука. Любовь теряем и теряем друга. Отца теряем и теряем мать. Найти мы жаждем, чтобы потерять. Жизнь – электричка, сумасшедший поезд, летит, о нас ничуть не беспокоясь. Что наша жизнь летящая, скажи?

Еще разучить парочку аккордов на гитаре, и можно смело ходить по вагонам. Вдохновленный разлукой со своей случайной спутницей и уединившись возле очередного паровоза, благо, в Орше он стоит подальше от вокзала, чем в Вязьме, сочинил сей шлягер. Даже спать расхотелось. Печаль тоже испарилась…

Из эссе «Как именно красота спасет мир»

Повесть

Тонкая белесая пленка облаков периодически открывает и снова прячет свежую весеннюю синеву. Словно ребенок пролил молоко на клеенку небесного цвета и теперь пытается вытирать, но только перегоняет лужицы с одного места на другое. Но вот, вроде, у него что-то получается, и влажная синева заметно прибывает, а молочная облачность сползает к горизонту.

Мозг начинает выдавать метафоры, даже когда его не просят. Свидетельствуя тем самым о комфортном состоянии тела и духа. Можно сказать, что метафора – эрекция интеллекта, радостная декларация о готовности.

Сутки в электричках и на вокзалах, в хаосе людских притяжений и отталкиваний. Два часа в просторной горячей ванне, пакет обезжиренного кефира с московскими пряниками и беспробудный десятичасовой сон. Потом быстрое и комфортное перемещение из города в деревню. И, наконец, блаженное одиночество и одинокое блаженство в кресле-качалке, на толстом прогретом одеяле.

Сквозь неплотную, молодую листву старой яблони жарко прикладывается к левой щеке неожиданно выглядывающее солнце. Это именно тот случай, когда надо подставить и правую. Напротив моего кресла, в канаве за ветхим штакетником, могучие вербы. Одна – вольно раскидистая, ветвящаяся, впадающая в небо десятками ручейков, другая – обрезанная, с торчащими во все стороны зелеными прутьями. Третья справа прячет свой ствол за домом, но верхушка тоже видна – светло-зеленым нимбом покачивается над темно-серой шиферной крышей.

Сквозь вербу, что напротив меня, серебрится водонапорная башня на пригорке. Аист с какой-то загогулиной в клюве планирует на ее вершину. Ремонт родного гнезда идет полным ходом. Интересно, а в своей Турции они тоже ладят гнезда? Ведь птенцов-то высиживают только здесь. Родина – там, где рождаются дети. Наконец, и мы стали бывать там, где зимуют аисты. В Подмосковье не видел ни одного.

Между вербами и водонапорной башней за высоким забором с лобасто выпирающими булыжниками красуется дом моего соседа Иосифа, по-домашнему Юзика, с которым мы и прикатили утром на его белом «форде». Лет двенадцать назад он разворотил склон, отделенный канавой от дороги, и воткнулся в тяжелую глину мощным, на века, фундаментом. Милиционер-чернобылец, скорее квадратный, чем прямоугольный, провел эту циклопическую акцию на пару с такой же крепкой и неутомимой подругой.

Долго проклинали его деревенские бабки, пробираясь в магазин за хлебом по изуродованной дороге. Нещадно материли, особенно весной и летом, случайные и постоянные прохожие, с трудом выволакивая ноги из цепкой глины. Молча терпели соседи – начальство. Выговаривали свои претензии только иногда, по пьянке. Но Юзика это не смущало. Хотя, когда из окна в окно прострелили его дом насквозь, он стал демонстративно появляться с кобурой на поясе. Никто не подсказал вовремя, что немного левее и выше лежит в земле еще более мощный фундамент панского дома, в свое время угрюмо озиравшего нищую округу.

Деревенские хатки лепились друг к другу, а на улице двум подводам было не разминуться. Да если бы и подсказали, то после некоторого колебания Юзик все равно бы не отважился занять это место, невольно и опасно привлекающее к себе внимание. Ломаная крыша послушно повторяет линию склона, и дом не торчит из пейзажа. Вековая мужицкая мудрость: и быть, и как бы не быть. Именно это обеспечивает приспособление и выживание. Никаких «или». Романтическое «или-или» – для Гамлетов и прочих недоумков, заваливающих трупами сцену истории.

Словно реализуя упущенную моим соседом возможность, на холме за рекой, напротив бывшего панского дома, поднял свой скромный замок однофамилец и тезка нобелевского лауреата. Замок чем-то напоминает переделкинскую дачу – близость фамилий обязывает. «Ишь, не боится красоваться! – замечают мужики. – Смелый парень этот Пастернак!» И непонятно: то ли хвалят, то ли порицают. Скорее, как обычно: и то, и другое. Не лишают героя свободы действовать, но и не отказываются от права на собственное мнение. «А ведь не пан!» – добавляют задумчиво. «Пан не пан, а грошы доўгія!» – ставит кто-нибудь точку. Тут же вспомнят, что был в деревне, уже при советской власти, в двадцатые годы, поп с такой фамилией. Все с комсомольцами воевал, а ночью за влюбленными парочками охотился, и каверзы им разные устраивал. Недолго и пробыл – пару раз ему хорошо приложили. Третьего раза дожидаться не стал. А потом, говорят, и вовсе бросил свое поповское дело. А может, и на Соловки отправили. Так что фамилия эта прославленная появилась на другой стороне реки не случайно, дорожку ей уже проложили.

Странное и страстное желание воткнуться в этот деревенский, нивелирующий мир, бросить ему вызов, возвыситься над ним, хотя бы иллюзорно, на время, пока еще безопасно впитывая в себя зависть и скрытую ненависть, медленно и неотвратимо возрастающую до критической массы. Казалось бы, завелись деньги, стройте в сторонке свои загородные поселения, не дразните бедных и сирых. Нет, сплошь и рядом стараются воткнуться именно в живую деревню, корежа и уродуя ее, чтобы выделиться и утвердиться на ее фоне.

Выделиться – это всегда пожалуйста, мужики никогда не против. Но чтобы утвердиться – с этим всегда проблема. Деревенская жизнь осторожно обтекает такую усадьбу, в лучшем случае не замечая. Сосуществование возможно именно в режиме взаимного исключения из реальности. Любопытно бывает наблюдать, как живут рядом дворец и зачуханная избушка на курьих ножках. Но тем не менее живут, сосуществуют. В господском доме не видят, как сосед колотит перед окнами свою жену, а мужицком не слышат запаха шашлыков и гомон бесконечных застолий.

Шашлыки, конечно, стали символом времени. Вонь от них стоит всюду, где только возможно. Провонял ими коктебельский парк возле дома Волошина. Даже изящно-интеллигентная Малеевка, когда-то радушно принимавшая всю литературную тусовку, превращается в выходные дни в одну большую жаровню, вокруг которой кучкуются изголодавшиеся за неделю новые русские. Но сегодня осталось от Малеевки только несколько коттеджей. Старая дворянская усадьба, где бывал и Чехов, стерта с лица земли. Хозяйка на этих землях – жена московского мэра, единственная в России женщина-миллиардер. Пляж стал платным, а рыбу в прудах ловить запретили.

Соседу моему выпали не долгие деньги, но долгие труды, невольно вызывающие сочувствие и уважение. Еще и теперь, по прошествии двенадцати лет, нельзя сказать, что стройка закончена. Бревенчатый сруб обложен кирпичом, плотно настелены – без единой щелочки – полы, розоватой ольховой вагонкой обшиты стены. Над бетонным бункером с гаражом, погребом и хозблоком возникли четыре комнаты и кухня с прихожей. Все сделано добротно, основательно, без модных ухищрений. И все сами, без наемных рабочих, в выходные, праздничные, отпускные дни. Скоро возьмутся и за третий этаж.