Во время его речи в зал вдруг вошла пышнобедрая Алена в длинном платье, с темным бантом в волосах, будто нечто от гимназистки должно было проявиться в ней. Она встала рядом с мужем, положив правую руку на спинку его стула. Но вдруг поверх его головы поймала взгляд

Коренева и улыбнулась ему, облизнув губы.

Слова еле доносились до Кости. В голове по-прежнему была вата. Не думал он, что снова с ней встретится. Какой-то бред, кошмар, нелепица. Видеть ее не хотел. Ненависть за разрушенные годы чувствовал. “Наши задачи, записки постороннего, моя борьба” – доносилось до него сквозь вату. И дались Борзикову лягушки! Он подумал, что впереди опять одинокий вечер, что ничего он не хочет здесь говорить, и опять показалось, как в детстве, во сне, что над ним склоняется большой и черный некто, а он такой маленький и спрятаться не может.

За окнами стемнело. Камуфляжный встал и прошелся по комнате, щелкая выключателями. Заиграл свет в хрустальных светильниках. И сразу стало понятно, что там, за окнами, тьма, а тут, где Борзиков, – свет.

Фуршета не было. Несмотря на все славословия, денег на фуршет не выделили. Это больше всего остального говорило о реальном отношении нынешнего начальства к этому мероприятию. И, приняв обращение к народам мира о необходимости диалога цивилизаций – с призывом осушать болота, где квакающие лягушки ссорят меж собой детей разных стран, – почтенное собрание стало расходиться. Прежде, правда, напомнив друг другу, что завтра они встречаются в беседе у Виталия

Третьякова. Дегай, Толмасов и Мансуров вышли вместе: на улице их ждали машины. Семен Вадимов – один. За благообразным Журкиным зашел услужливый переросток и повез на другую встречу. Киношники свертывали свою аппаратуру, их тоже ждали “рафики”. Молодой и сексуально озабоченный, похожий на вертлявого ужа литературный обозреватель “НГ” приклеился к Кумысу Толмасову в надежде поживиться оставшимися у того связями. Старый профессор Р. Б. Нович, низкорослый, сутулый, ходивший с трудом, немного пометался, не зная к кому прилипнуть, но из-за медлительности своей опоздал, все как-то очень быстро разбежались. Козлобородый и не собирался уходить, он крутился то возле Новича, то возле самого Борзикова. Но тем пока владела хозяйка Дома. Она держала его руки своими и что-то говорила, глядя ему в глаза с обожанием. А Борзиков искал глазами Рюбецаля, но тот так и не явился. “Ничего, – думал он в ярости, – явится.

Объясниться наконец надо. Он всегда меня находил”. Охранники института вернулись к своим постам, осталось только двое камуфляжных, личная его охрана, пожадничала Дума, могли бы “думаки” и побольше ему людей дать. А теперь надо выпить и душу отвести.

Может, с Кореневым? Человеку свойственно общаться со своим врагом. И уничтожать его, если он не сдается. А ведь он мой враг. Он меня не принимает. А охранники молодцы. Как они славно его придержали.

Словно понимали, что ему захочется с врагом выпить. И Зыркин тоже.

Может, он ко мне приставлен?” Освобождаясь от прилипчивых рук и губ хозяйки Дома, великий человек помахал рукой Зыркину. И увидев готовность, с которой тот подскочил к нему, сказал себе:

“Приставлен”. А вслух другое:

– Надо бы сообразить, как нам вечер закончить.

– А господин фон Рюбецаль? – почтительно спросил Халдей Зыркин.

“Приставлен, – утвердился Борзиков. – Ну и хрен с тобой. Связался младенец с чертом”. И ответил:

– Господин Рюбецаль нас всегда найдет.

– По мобильному?..

– Ага, может, и по мобильному… Выпить надо. Как следует. Давно я не пил. А сегодня устал – расслабиться хочется. Но хотелось бы и время вместе с Кореневым провести. Все-таки старый знакомый. Столько лет не виделись! Вы уж постарайтесь, дружок, не упустить его.

– Задачу понял, – ответил усатый политолог и поволок свое угловато-неуклюжее тело к стулу, с которого уже вставал Коренев.

– Вот видишь, Костя, – полуобнял его за плечи Зыркин, – все хорошо, все тебя здесь любят. И Владимир Георгиевич тебя очень чувствует. И нисколько на твою речь не обижен. Хорошо бы вашу встречу отметить. Я тебе как знаток человеческой души скажу, что все неполадки человеческие изживаются хорошей дружеской встречей. Смотри, вон

Алена Дмитриевна уже по мобильному заказывает машины, еду и закуску.

Поедем к ним, посидим. Старое вспомним. Хотя, ха-ха, как говорят, кто старое помянет, тому глаз вон. А у Владимира Георгиевича – большое будущее. За ним могучие силы стоят, иногда даже не понимаю, какие именно. Но глупо отказываться от такой дружбы. Все равно он тебя достанет.

Костя чувствовал себя опутанным его словами, так что ни пошевелиться, ни продохнуть! И, боясь попасть в какую-то неведомую беду, если только поедет к Борзикову, он попытался вывернуться:

– Но, может, тогда мне вас всех к себе пригласить. Квартира у меня однокомнатная, но комната большая, тридцать метров, так что всем места хватит. И стулья есть, можно и доску на стулья положить, лавку сделать.

– Может, и неплохо, – отметил Зыркин, – скажу Владимиру Георгиевичу.

На машине ведь все равно, куда ехать. И закуску с выпивкой к тебе доставят.

Он пронырнул мимо козлобородого и профессора Р. Б. Новича. Роман

Борисович уцепился за Костино плечо:

– Так, значит, халява перемещается к тебе? Ты же знаешь, как я тебя люблю! И тост там за тебя скажу, будь уверен. Абсолютно гениальный тост! А ты почему не захотел к Борзикову? Интересно было бы. У него, может, и запасы есть какие-то. Решил увернуться? Не выйдет. Я тебе еврейский анекдот расскажу. Приходит Хаим домой с работы, а под глазом огромный синяк. Жена спрашивает: “Хаим, что с тобой?” А тот, сияя от радости, отвечает: “Понимаешь, Циля, мне хотели дать коленкой под зад, но я вивернулся”. Ты тоже вывернулся? Ладно, шучу.

А кто же после гостей убирать будет?

– Мой дом – моя крепость, – растерянно ответил Костя.

– В крепость чужих людей не запускают, – сентенциозно заметил козлобородый и почему-то шмыгнул носом.

Тут подскочил Зыркин, стиснул Коренева в объятьях:

– Ликуй! Ликуй! Он согласился. Мы к тебе едем!

Как бывает в дурном сне, они оказались почти моментально в квартирке

Фроги. Как доехали, Коренев не мог вспомнить. Будто и машин не было: просто перенеслись, словно по волшебству. Они моментально стол накрыли, закуски расставили, выпивку. Костя тоже водку достал из холодильника, чайник со свистком поставил, рюмки протер, дверь автоматически на цепочку закрыл (тут же сообразил, что не надо бы, протянул руку, чтоб снять, но Зыркин остановил его руку).

– Зачем нам чужие? – сказал он в усы. – Мы здесь все свои, друзья и единомышленники. Ты не бойся, Владимир Георгиевич, наверное, что-то хорошее о тебе задумал.

Р. Б. Нович и козлобородый уже к столу пристроились, Алена бутерброды готовила, а те сразу выпивать начали. Камуфляжные в своих зелено-пятнистых формах сели у стены и как бы растворились в лягушечье-зеленоватом интерьере квартирки. Нович, выпив рюмочку, размяк, как размякают старики-евреи, которые хотят оправдать свое присутствие в месте, куда их не звали. Козлобородому все было по барабану, а Рувим Бенционович переживал. И, подняв запотевшую рюмку с водкой, обратился к Косте:

– Я бы предложил тост за любовь! Не вижу здесь фотографии любимой женщины нашего друга, зато много лягушек. Ведь что может быть хуже и гаже лягушки, но в глазах влюбленного она оборачивается царевной. Не случайно в русских народных сказках царевны-лягушки – символ скрытой красоты и истинной любви. Мне кажется, такая любовь, как в русских народных сказках, посетила нашего друга Константина Петровича. За это и выпьем. Гениально, скажи! – обратился он к Косте. – Тебе, кстати, от директора привет.

Он отхлебнул половину рюмки, а Зыркин воскликнул:

– Мне, Роман Бенционович, – нарочно путая имя, воскликнул Зыркин