Что не добрый конь меня завез,

Занесла меня кручинушка,

Что кручинушка великая,

Служба грозная государева,

Прыткость, бодрость молодецкая

И хмелинушка кабацкая.

Отбросил балалайку и рухнул в кресло, закрыв руками лицо. Фон

Рюбецаль, однако, не отставал:

– Но если бы не было этих кухонных интеллигентов, из тех, что читали ваши книги, кто бы оказал вам духовную поддержку?

В ответ Борзиков презрительно фыркнул, понимая, что каши уже с гостем не сваришь, и нарываясь на скандал:

– Очнитесь! Вы что, оскорбить меня хотите? Я – жених, которого ждет истомившаяся русская культура, я ей открою глаза на прежнего любовника – распадающийся Запад. А вы очнитесь, очнитесь, да!

– Господин Борзиков, я не терял сознания. Я не должен очнуться! – И добавил по-немецки: – Рюбецаль накажет насмешника. – В его голосе прозвучало недовольство и даже угроза.

Тогда диссидентский генерал поступил как царский русский генерал из анекдотов, то есть выкинул штуку. Незамысловатое деревенское хамство. Повернувшись к гостям задом и слегка выпятив эту часть тела, он громко и раскатисто пустил газы. Потом побежал и скрылся в другой комнате. Казус случился. Но хозяйка как ни в чем не бывало предложила чай. Жизнь с гением приучила ее к разным неожиданностям.

Однако хотелось не чаю, а встать и уйти. Что немец и сделал, очень церемонно поцеловав руку жене Борзикова и не пожелав проститься с хозяином, заметив только, что он вынужден будет внести кое-какие коррективы в их договор. Хозяйка просила не обращать внимания на выходку гения. Но Рюбецаль только фыркнул, сказав, что о гениальности господина Борзикова ему все известно, что пункт о гениальности тоже входит в их договор, что он помнит героизм и страдания господина Борзикова и именно поэтому попытается поработать над его исправлением. Он ушел, суровый, сумрачный и непреклонный, как горная скала.

А следом минут через десять отправился и Костя, не знавший, куда девать глаза. Как он ни отнекивался, гений все же пошел его провожать.

– Они бы хотели меня в бомжа превратить! Эти западники! Еще превратят – увидите!

Держа на поводке чау-чау, он довел Костю до U-Bahn’а, снабдил как гостеприимный хозяин билетами, о которых тот не позаботился, думая, что сможет их везде купить. Но билеты продавались либо в автоматах, либо в киосках. Автоматов на этой станции не было. Киосков тоже. Так что завершающий жест Борзикова оказался вполне дружелюбным. Но слова при этом были очень странные. Проводив Костю до платформы и остановив на краю, он вдруг, когда вдали показался поезд, произнес:

– Удобное место для преступления. Высокая платформа. Я бы мог вас плечом толкнуть – и концы в воду. А то вы слишком много про меня узнали. Но, быть может, вы и пригодитесь. Людьми разбрасываться нельзя. Лучше приезжайте еще – побеседуем без посторонних. И Алене, кажется, вы понравились. Она вас совсем за своего приняла. Это у нее редко.

Не надо было соглашаться. Но Костю странно влекла Алена, а к

Борзикову почтения он больше не испытывал. Про второй свой приезд он не любил вспоминать. Тогда его оставили ночевать в нижнем полуподвальном этаже. И чуть Борзиков уснул, она пришла к нему, очень распаленная. Костя проснулся от прикосновения гладкого женского тела и пробежки по его плечу и руке быстрых и нежных пальчиков. Он со сна потянулся к ней, прижал к себе, попытался подмять ее под себя. Но она выскользнула, зашептала, что должна хранить верность мужу, но очень хочет Костю, а потому предлагает компромисс. “Ведь есть и другие способы любви”, – шепнула она.

Потом была такая же вторая ночь, а днем разговоры с Борзиковым, а потом третья, когда в самый патетический момент дверь открылась и заглянул Борзиков, но ничего не сказал, вышел. После этого прошло совсем немного времени, и Костя понял, что потерял свои мужские способности. Алена высосала всю его мужскую силу. Так что жена в конце концов его оставила. И года три до встречи с Фроги он ни с кем ничего не мог. Да и с Фроги поначалу боялся. Как собака Павлова, он развил условный рефлекс и реагировал только на определенные ласки.

Это было ужасно. Но Фроги умела и так, и эдак, и вернула ему былую уверенность и мужественность.

И больше, конечно, Костя великому диссиденту не звонил и не гостевал у него. Кто-то говорил, что Борзиков поругался со своими издателями и переехал в Люксембург. Но наиболее осведомленные утверждали, что он в Англии, которая славна тем, что никого никому никогда не выдавала (разве что евреев арабам-палестинцам да казаков Сталину), а уж для русских беглецов, от Герцена до Ленина, и вовсе раем была, поскольку Россия всегда казалась главной опасностью для английских интересов.

Борзиков первым заметил Константина – в тот самый момент, когда охранник водил железоискателем по сумке и по телу вошедшего. Наконец процедура закончилась. Коренев не сел за стол, хотя там были свободные места, а притулился на одном из стульев у стены. Хотя стоявшие на столе бутылки с минеральной водой, соком, пепси, стеклянные бокалы для напитков и соблазняли его, он решил перетерпеть.

Борзиков злился. Странное ощущение надвигающегося провала охватило его. Но он поборется. Он справится, хотя крайне неприятно, что его кинули. Надо собраться, уйти в себя, дать простор своим мыслям. Он позволил себе думать обо всем и ни о чем, но все же прежде всего о себе. Когда он в советское время работал в Институте философии, терся там такой философский журналист Левка Помадов, который как-то по пьяни изложил Борзикову свою теорию калейдоскопа. Как жизнь меняет свои узоры, момент – и ты в другом месте, другой компании, с другой женой. Жизнь каждого человека есть калейдоскоп, только не все это понимают. А то сколько бы картинок из своей жизни и жизни исторической могли бы увидеть. Теория калейдоскопа, как понял еще тогда Борзиков, указывает шанс на возможность моментального исторического изменения страны. Вот и он из малоизвестного доктора наук стал знаменитым на весь мир. А самое главное, в этих изменениях он совсем не старел. Даже – страшно сказать – молодел.

Он с удовольствием увидел, как постарел Коренев, повел плечами, чувствуя свою моложавость, все-таки не обманул тогда этот, с кем он договор подписывал, с Аленой, правда, совладать не всегда удавалось, но ведь, говорят, женщина самого дьявола обведет вокруг любой своей части тела. К тому же именно она его с Рюбецалем тогда и познакомила. Да, он выглядел все так же лет на сорок пять, чувствовал себя где-то между тридцатью тремя и тридцатью пятью

(классический возраст для основателя новой веры или новой цивилизации), а было ему уже под семьдесят. Всем говорил, что его держит стальная воля и чувство полной свободы, что он управляет временем, а не время им. Скажем, все привыкли завтракать в восемь, а обедать в два, а он делает это, когда требует его естество. Ну и что, что он работал гидом, Пугачев вон тоже как проводник выводил

Гринева из бурана. А ему всю Россию предстоит вывести. А Коренев постарел, тогда ему было лет тридцать пять, а теперь на все пятьдесят тянет. Незаметный он какой-то стал, словно под корягу прячется, как какой-нибудь лягушонок. Но любого лягушонка можно запросто за ногу вытянуть. А потом и сожрать.

Он вдруг с непонятным чувством самодовольства вспомнил, как Рюбецаль назвал его гадом, так переиначив его любимое слово гид. Да, он считал себя гидом по призванию, проводником, но и гадом тоже. Гадом в высшем смысле. Да, он гад, но тот гад, тот змей, который несет людям дары древа познания. А змеи едят лягушек, Борзиков даже вообразил, как усилиями желудочных мышц проталкивает по пищеводу еще трепещущую лягушку. Он вдруг вспомнил, как сын его приятеля держал в трехлитровой банке ужа и как они с приятелем и его сыном ловили для этого ужика лягушек, как запускали этих живых лягв в банку, обматывали сверху марлей, чтоб пресмыкающееся и земноводное не выскочили. И дальше, как говорил приятель, начинался живой телевизор. Лягушка то таилась, то пыталась куда-то отскочить, но ужа в банке было очень много, и она все время наталкивалась на его тело и, наконец, замирала в каком-то месте, крупно дрожа всем телом. А гад, уж, змей этакий, хоть и не ядовитый, зависал над ней с разинутой пастью, слегка покачиваясь, будто примериваясь. А потом моментальный рывок шеи – и вот уже из пасти торчат дергающиеся лягушечьи лапы, и виден упругий жест горловых мышц, потом видно, как раздувается тело гада в тех местах, где проходит лягушечий труп.