А Костя тем временем, оглядывая зал и всматриваясь в незнакомые и полузнакомые физиономии, вдруг вспомнил именно то, что никак не мог припомнить по дороге сюда. То, что не вязалось с образом генерала от диссидентства, почти Суворова, который, говорят, тоже позволял себе ни с того ни с сего кричать петухом. Которого, выражаясь бытово, он

“обманул”, которому “рога наставил”. Но все же генерала, почти фельдмаршала, не шута же. А в Париже, да, в Париже… Образ парижского

Борзикова был совсем другой. Парижская история стоила гамбургской. И если бы кто о ней проведал, то важность этот фельдмаршал уже не смог бы сохранить. И не узнал бы в тот раз Костя Борзикова, не захотел бы узнать, чувство сексуальной вины перед ним помешало бы, но Борзиков сам признался.

Приглашение было как с неба свалившееся. Коренев послал по совету приятеля свой проект по работе в архивах и библиотеках Парижа в фондацию “Maison des science de l’Homme”. И вот с бульвара Raspail пришло приглашение на две недели, как он и просил. А потом пришел и e-mail с адресом от хозяйки его будущего парижского жилья. Еще в аэропорту Коренев купил карту, опасаясь своего патологического топографического кретинизма, а также и проездную карточку – сразу для передвижения в метро и на автобусе, под названием “Paris visite”. И улицу он нашел, и код сработал, и ворота открылись, и поднялся он на весьма высокий шестой этаж по витой лестнице, где на лестничных площадках стояли цветы, какие-то резные ящики, на дверях квартир висели таблички с французскими именами, иногда цветочные венки. Квартирка Ивонны находилась в мансарде, под самой крышей.

Этот род жилья придумал для бедняков архитектор Мансар. Похоже, именно в таких местах жили многие русские эмигранты. Сразу строчки

Ходасевича: “Да, меня не пантера прыжками на парижский чердак загнала…”. Черноволосая, высокая, статная и, видно, страстная

Ивонна Пикар владела двумя комнатами в этой мансарде, одну сдавала, в другой жила сама с другом-итальянцем по имени Федерико, приехавшим покорять Париж, длинноволосым, круглолицым, в очках, похожим на ребенка, вдруг приобретшего мужские размеры. Хозяйка мансарды обогревала и любила его, хотя старше была лет на десять. Ивонна была при этом русисткой, довольно сносно говорившей по-русски.

Париж оказался странноприимным городом. На первый взгляд французов в нем было меньше, чем арабов, негров, китайцев, японцев. А ведь сколько было нефранцузов с европейской внешностью! На площади

Бастилии (тюрьмы, снесенной, кстати, во время революции за одни сутки) Костя протянул прохожему свой фотоаппарат, чтобы тот запечатлел его у колонны с золотым Меркурием на шпиле. У ее подножия постоянно сидела, бродила, курила, смеялась, обнималась разноцветная молодежь. Там же неподалеку и был выход из метро.

Колонна на площади Бастилии была видна из окна мансарды, а еще и крыши Парижа, которыми Костя любовался при вечернем солнце, чувствуя, что погружается во французский роман прошлого века.

Несмотря на стихи Ходасевича и знание печальной жизни соотечественников, романтика мансарды победила. Косте нравился и широченный матрас, покрытый синим в квадратик покрывалом, на котором он спал, и висевшая на стене литография Модильяни, изображавшая Анну

Ахматову, и то, что все полезное пространство оказалось таким малым.

Конечно, никому и никогда бы в голову здесь не пришло обзаводиться какими-либо бытовыми вещами, кроме самых необходимых: электрического чайника, маленькой электрической плитки с двумя конфорками, хлебницы и маленького стола для готовки в углу. Слева от двери стояла этажерка, рядом два стула и очень маленький стол. Левее этажерки находилась дверь гармошкой, за которой было нечто вроде пенала стоймя, а в пенале – туалет и душ. Для завершения картины надо сказать, что в вечер Костиного приезда Ивонна не только пригласила его к себе на ужин с бутылкой вина, но еще одна бутылка, хлеб и французский сыр ждали его в снятой им комнате.

Костя и сейчас с глупой улыбкой удовольствия вспоминал парижские библиотеки, прогулки по городу, парижские кафе, Лувр, Версаль, куда, несмотря на усердные книжные занятия, все же съездил в последний день. Днем – библиотека, а вечерами и в выходные он бродил по

Парижу, понимая, что по Парижу можно только бродить и впитывать читанное, увиденное чужими глазами, присвоенное через эти чужие глаза, проверяя, как оно на самом деле. Но все равно оторваться от прочитанного было невозможно, культура жила здесь в каждом повороте улицы. Разумеется, прежде всего Нотр-Дам, о котором он узнал еще из романа Гюго, а там и у Маяковского: “воют химеры Собора Парижской

Богоматери”, у Мандельштама: “И чем внимательней, твердыня Нотр-Дам, я изучал твои чудовищные ребра…”. Действительно невысокий, с мощными ребрами пилястров. Много туристов, много продавцов сувениров, картин, фотографий, значков, статуэток, фигляров и фокусников, как в старом Париже. Вокруг толпилась молодежь. Если стоять лицом к собору, то по правую руку – статуя самого Карла

Великого. Конечно, Лувр – бесконечный музей, куда несколько столетий назад Д’Артаньян привез алмазные подвески для королевы, потом

“Ротонда”, описанная Эренбургом в “Хулио Хуренито” и в мемуарах, – место встреч всех великих художников ХХ века! Замечательный толстый роденовский Бальзак, стоящий в начале бульвара. А хемингуэевский

Париж, квартира на улице Кардинала Лемуана, кафе Клозери-де-Лила, в котором он писал свои рассказы и которое стало теперь американским кафе – американская музыка, этажерки с книгами американских авторов, портреты президентов. Улица Бальзака, описанные им кварталы, мансарды, пансионы… Конечно, лавки букинистов и торговцев выцветшими эстампами вдоль Сены… И воздух, воздух, аромат

Парижа… Попал Костя даже на демонстрацию против Ле Пена, куда его вытащила Ивонна, позвонив с улицы и сказав, что с 1968 года ничего подобного не было, и он спустился на улицу, где шли, пели, свистели, причем под дождем, парами, парочками, группками – арабы, французы, китайцы, негры. Больше всех веселилась старая француженка на балконе второго этажа с национальным знаменем, время от времени свистевшая так пронзительно, что демонстранты аплодировали ей. По возвращении в

Москву один приятель, разбиравшийся в политике, сказал Косте, что противник Ле Пена сумел удачно выйти на одну прямую с ним, что это была сложная интрига, которая естественно принесла победу, что если бы не это, противнику Ле Пена пришлось бы плохо. Ибо у него было два выхода – либо в тюрьму, либо в президенты. Он попал в президенты.

Костя всегда поражался хитростям политики, но ничего в них не смыслил.

Зато в один из дней, по совету все той же Ивонны, Костя плюнул на экономию и купил билеты на автобусную русскую экскурсию по замкам Луары.

Надо сказать, что там впервые он встретил свою Фроги, однако прошла еще пара лет, и только случайная встреча в московском автобусе привела к возрождению романа, который длился теперь уже более года.

Костя влез в стального цвета экскурсионный автобус, который, по вине гида, ждал совсем на другой улице – через площадь. Слава богу, смутная догадка привела его к этому серо-стальному великану. На его недоумение, принимая деньги за экскурсию и рассаживая всех по местам, гид (с безумно знакомым лицом, которое Костя никак не мог вспомнить или – по закону вытеснения – не хотел вспоминать) пробормотал что-то уж очень родное: мол, он знает, что договорились в другом месте, но так получилось. И пошел к своему креслу – рядом с водителем. Был этот гид подтянут, худощав, невысокого роста, носил джинсовый костюм – куртку и брюки на лямочках, как Карлсон, который живет на крыше. Волосы для большей моложавости были у него подстрижены ежиком, а футболка, когда он через некоторое время снял куртку, – с большим пятном звездно-полосатого флага на спине.

Выглядел он не старше Кости.