Показывал, что на самом деле он ученый.

Зеленоватые глаза Фро засветились от странного удовольствия:

– Как можно говорить так о людях? – с любопытством спросила она. – И зачем рассказывать это экскурсантам? Они же верят этой ерунде.

– Вы что хотите сказать, что у меня мозгов нет? Так и говорите, что у меня мозгов нет. Но чтоб вы знали, я еще не худший вариант среди экскурсоводов. Но мозгов у меня полно. Просто я играю.

Простодушного Коренева интересовало другое: такой перепад судьбы – от знаменитого изгнанника к гаеру-гиду. И хотя чувствовал он себя в его присутствии не лучшим образом, тема Алены не поднималась, и

Костя ободрился. Но не успел он открыть рот, как Борзиков спросил, угадав его мысли:

– Вы помните этого длинного немца, Рюбецаля? Которого ваша знакомая знает и который в Хамбурге меня посетил. Он мне и подгадил.

– Как это? – не понял Костя.

– А так: стали меня вытеснять из всех издательских программ, перестали с лекциями приглашать, а у немцев лекциями больше заработаешь, нежели книгами и статьями. Ведь я начал их изнутри критиковать. Не понравилось им это. Ну, и оказался я у разбитого корыта. – Он выпил глоток вина и заел отломанным кусочком белого хлеба с солоноватым маслом. Потом добавил:

– Вы не представляете, как все на сто восемьдесят градусов изменилось за последние несколько лет. Европа теперь уже окончательно гибнет. Бедные беднеют, богатые богатеют. Марксова ситуация.

– Или Энгельсова, – решил почему-то Костя поправить его.

– Да, если вы говорите о его работе “О положении рабочего класса в

Англии”, – показал гид свою эрудицию. – Обнищание и пауперизм.

Оглядев стены уютного кафе с красивой глиняной посудой на деревянных стойках, выложенные в несколько рядов красивые бутылки с вином и вполне довольных жизнью французов, сидевших в соседнем зале, Фроги подтвердила:

– Именно. И сегодня сплошная нищета.

Но иронию он сразу почувствовал:

– Зачем утрировать?! Извините, забыл, как вас зовут…

Фроги не ответила. Посмотрела мимо него.

Гид замотал головой:

– Да нет, нет, они и в самом деле просто гниют, и скоро погибнут.

Что было на это сказать? И Костя повторил то, что говорил студентам.

– Не раз повторяли разные русские, прожившие более десяти лет в

Европе, что она изменилась на сто восемьдесят градусов и скоро погибнет. И с каждым великим русским эмигрантом она снова и снова готовилась к смерти. – Он не собирался делать комплимент Борзикову, так просто сказалось.

Но тот услышал свое:

– Что-то я ни одного великого русского эмигранта не знаю.

– А Герцен, – возразил Костя.

– Ну, этого можно генералом назвать. Разных эмигрантских сержантов я не принимаю. Но эти западники и про него не знают. Один английский профессор сказал мне как-то, что самый знаменитый русский – это

Хадсон, Алекс Хадсон. А это, представляете, Герцен, он его имел в виду. А у меня хреновая ситуация. Четыре года уже ничего на Западе не зарабатываю. Меня перестали покупать. Хотя знают, что я – гений, шляпу снимают!..

Фроги быстро переменила тему:

– А где ваша супруга?

Он вздохнул:

– Отозвали. То есть ушла. Сложная история. Она от меня уже пару раз уходила. Но мне ее возвращали. А сейчас меня используют незначительно. Я мог бы больше пользы принести, вернувшись в Москву.

Издать бы там мои сочинения. Я и тут, на этом гнилом Западе, много написал. Впервые настоящая критика Запада дана. Я еще России пригожусь!

– Разумеется, пригодитесь, – сказал Костя, желая ободрить знаменитого человека, попавшего в тяжелую ситуацию. Но Борзиков хотел поведать о себе подробнее:

– Я вам никогда о старшем брате не рассказывал?.. Он в детстве пытался меня английскому научить. Но во всем неудачник был, здесь тоже сорвалось – ха-ха! Так на этом языке и не говорю. Вообще считаю, что должны учить тот язык, на котором я говорю. Кто хочет меня читать или слушать, пусть русский учит. А брат смешной был – задавал мне урок: выучить наизусть какие-то фразы. Я только три и выучил, зато на всю жизнь, – и он произнес: – I am clever, I am strong, I can do everything. Я и могу все. – Он усмехнулся. – Нет, благодарность к нему у меня есть, ибо было на кого ориентироваться в соперничестве. Но я-то вышел на мировой простор, а он так и гниет в

Москве. Никто и ничто, нищий пенсионер-профессор. Дальше Москвы из нашей деревни двинуться не сумел. Никогда на политический уровень мышления братец мой не выходил. А я очень чувствую движение политики. Могу объяснить, что теперь происходит. Хотите? – и, не дожидаясь ответа собеседников, сообщил скороговоркой: – У Андропова был план. И сейчас он реализован. Что такое КГБ? – Красный, Голубой,

Белый: цвет российского триколора. То есть КГБ победил. А гэбэшники умнее, чем партийцы, были. Но пока ЦРУ сильнее всех, это я на своей шкуре чувствую. Меня ведь церэушники зажали. Комитетчики, они злые бывают, но всегда простодушные… Я вам рассказывал, как меня первый раз перед войной арестовали? Нет? Это интересно. Мы, борцы, все с самой юности героические ребята… Я в семнадцать лет был сталинистом, но именно я пытался устроить покушение на Сталина. Но в

ГБ всегда были простаки, я попросился папирос купить, и меня до табачного ларька отпустили, а я мимо ларька прошел и не остановился.

Они мой след и потеряли. Если жизнь есть сон, то я умею этими снами управлять. И я еще вернусь в российскую жизнь победителем!

Костя, правда, помнил и другую его историю о побеге, рассказанную в

Гамбурге, но напоминать и возражать ему не стал. Он и так был рад, что разговор идет, обходя опасные для него места.

Французское солнце преломлялось в зеркале, стоявшем у стены напротив столика, за которым они сидели. Коренев невольно обернулся и вспомнил, усмехнувшись, зеркала в гамбургской квартире Борзикова. И тут уловил его взгляд: он строил перед зеркалом лицо героя и – одновременно – мудреца. Пришла пора закруглять разговор. Гид это тоже почувствовал, и видно было, как он напрягся, чтобы закончить эффектной фразой.

Но Фроги была быстрее, она ласково улыбнулась Борзикову и встала из-за столика:

– Пойдем, пожалуй, к автобусу. У меня опять голова болит.

Но Борзиков так сразу не дал им отойти:

– Я боялся, что вы меня рассекретите, хи-хи. Никому не следует знать, что Борзиков в гиды пошел. – Голос его вдруг стал фээсбешно-ледяным и одновременно по-прежнему шутовским. – Я ведь могу быть уверен, хм, в вашем благоразумии?..

– В чем?..

– В вашем молчании. Я – ученый, писатель и профессор. Это для всех главное. Обо мне даже продажная пресса молчит. Значит, купили ее, значит, Борзиков еще нужен.

– И не сомневайтесь! – уверенно сказала Фро и крепко пожала

Борзикову руку. – По таким пустякам стоит ли играть?

Пришлось и Косте пожать ему руку. А Борзиков поморгал глазами и снова уселся за стол допивать вино.

Они отправились по светлой брусчатке к автобусу, чувствуя злобные взгляды и вероятные слова попутчиков. В этом автобусе, кусочке

Родины, Костя ощущал себя полным изгоем, что было особенно обидно, ибо для Франции он тоже был чужим. Поразительно, что Борзиков, поносивший Европу, тем не менее умел с ней ладить и в ней зарабатывать себе на жизнь, но он был своим и с соотечественниками.

Надо сказать, на обратном пути никаких инвектив по поводу французов и Франции он себе больше не позволял, рассказывал лишь о производстве вина в разных провинциях.

Не доезжая до площади Бастилии, Фроги попросила остановить автобус и, как и прежде, решительно взяв Костю за руку, вышла вместе с ним.

Они пошли в кафе, которое, как сказала Фроги, она очень любила. О чем они говорили… Это было влюбленное бормотание обо всем. И, чувствуя себя вдруг полностью владеющим собой и своим телом, Костя повлек ее в свою мансарду. Встретившаяся им Ивонна посмотрела на него одобрительно. Он удивлял ее своим анахоретством. И заклятие