И ушла. Он смотрел на нее в окно.

Вечером вышел на крыльцо. Сел на ступеньку, закурил. Смотрел на тропинку, на стебельки, на муравьев. Воробьи клевали позднюю вишню.

Ребята катались на велосипеде по очереди. Он курил, кашлял, смотрел на свои руки, на черную грязь под ногтями.

Как, откуда прибежала собака, он не видел. Закурил, поднял глаза, она сидит на тропинке. Смотрит на него. Он на нее, она на него. Молчит.

С тех пор так и осталась при его доме. Он ее не кормил, не приваживал, – она не уходила. Как будто сторожила его. Близко к дому не подходила. Сидела на тропинке, смотрела. Когда он шел по тропинке ей навстречу, отходила в сторону в самый последний момент.

– Ишь ты, – говорила тетя Паша.

Иногда собака исчезала. Вновь появлялась и следила за ним, сидя на тропинке.

Уже зима настала. Она не уходила. Даже ночью он видел в окно ее темную на белом снегу, неподвижную фигуру.

Тетя Паша говорила, что собака живет под крыльцом у распутной

Вальки. Не живет, – поправлял Василий Петрович, – отогревается.

Валька ее и подкармливала.

Он старался не обращать на собаку внимания. Занимался своими делами.

В конце августа выкопал картошку, просушил, два мешка продал, два оставил на зиму. В сентябре собрал антоновку, она у него всегда была крупной, сладкой. Большую двуручную корзину продал, остальное сложил в погребе. Тетю Пашу угостил, она попросила. Починил крышу. Купил запчасти на рынке и наладил телевизор. Не пил. Жил угрюмо. На работу не устраивался. Тратился только на папиросы, спички, и на хлеб. Его побаивались и вопросов никаких не задавали. Он тоже никому не рассказывал, что случилось, куда исчезла машина.

В январе пришел к тете Паше, спросил, не гонит ли она еще самогонку.

Василий Петрович обрадовался, сказал:

– А мы как раз ужинать садимся, чего тебе одному пить?

Самогонка была темно-коричневого цвета. Тетя Паша подкрашивала ее жженным сахаром. Ничего он с ними не ел, ни картошки с жареным луком, ни соленых огурцов, только пил эту коричневую самогонку, и взгляд у него тяжелел.

– Дело было так, – сказал он, выпив третий стакан и положив на стол руки, – я отвез пассажира в Меленки. Первый час ночи. Поехал назад.

Ясно, хотел побыстрее. Дорога свободная, ночь, гони себе. Повернул и на – грузовик. Здоровый, сволочь, всю дорогу загородил, еле тащится.

Я сигналю, он дорогу не дает, скорость не прибавляет. Издевается. И ничего не сделаешь. Не биться же в него? Набрался терпения, тащусь, мечтаю, как бы его изуродовал. Если б смог. Долго так. Минут тридцать. И вдруг он свернул. Я так обрадовался, так рванул. Ничего от радости впереди не видел. Понял, что сбил человека, когда уже машину повело от удара. По тормозам. Выскочил. Он лежит посреди дороги. Так и шел, придурок, посреди дороги, в темноте, кто его успеет увидеть? Я подошел, думал жив. Бомж. В тряпье, воняет. Шея сломана. Он мертв, а его собака живехонька. Он ее на веревке тащил.

Я его сбил, он упал, рука с веревкой под ним, так что собака, как в ловушке, на привязи у мертвого. Но не рвется. Сидит молча на веревке и смотрит на меня. Я сначала думал подойти и отвязать ее. Но побоялся. Так смотрела. Ушел задом, пятился. Сел в машину, погнал, на проселок свернул. В овраг съехал, кинул ее там. Пешком вернулся.

Как дорогу нашел, не знаю.

Поглядел на свой пустой стакан, на бутылку. Плеснул еще. Выпил.

Больше никому этой истории не рассказывал. Тетя Паша дяде Васе тоже велела помалкивать, но Вальке рассказала, чтоб знала что за собака у нее живет под крыльцом.

1 февраля 2000

Сегодня в электричке попрошайка сказал примерно следующее.

Мы из Владивостока, поехали всей семьей в Москву. Так, поглядеть.

Обратно жена пошла покупать билет и назад не вернулась. Я остался один с двумя детьми. Пошел по электричкам, набрал денег на билет.

Один ребенок заболел двусторонним воспалением легких и все деньги ушли на больницу. Один выздоровел, заболел другой. Потом я две недели болел гриппом. Вчера выздоровел, пришел на вокзал, хотел заработать – чемоданы таскать, устал, куртку и шапку снял, прилег отдохнуть. Проснулся – ни куртки, ни шапки. Прошу у вас просьбу: у кого дети есть, кто родители, дайте денег детям. Ни на сигареты себе прошу, детям на еду. Живем мы тут у бабулечки одной, пустила нас бесплатно. Не верите, конечно?

Приснившиеся стихи:

Дни неотличимы один от другого,

Прошлое – ошибка памяти.

6 февраля 2000

Утро. Полупустая электричка. Напротив меня – старик.

Ему очень хотелось со мной поговорить, несколько раз он пытался – о погоде, о политике. Но я закрыла глаза. Он останавливал всех торговцев, расспрашивал о товаре, и что это, и зачем это, и где это делают, и хорошего ли качества… Ничего не покупал, только расспрашивал. Я не видела его лица, я только слышала его голос. Я думала, что дома, по вечерам он надевает очки, разворачивает газету и звонит по объявлениям, чтобы просто поговорить, порасспрашивать. О машинах, о квартирах, о том, о сем… Возможно, так и делает.

1 апреля 2000

Мама, когда слышит по радио или по телевизору телефон какого-нибудь лечебного центра или другой интересной ей конторы, тут же его записывает. На полях газеты, на салфетке, на папке с бумагами у меня на столе. Не звонит по этим телефонам никогда.

Я представляю, что ей вдруг позвонят и скажут:

– Ну что же вы никак нам не звоните? Мы ждем, ждем…

4 июня 2000

В воскресенье мы поехали на ВДНХ пить бесплатный кофе. Фестиваль кофе – так называлось мероприятие.

В электричке старухи грелись на солнечной стороне. Одна рассказывала, как в детстве, перед Пасхой, они с братом остались в доме одни. Наверное, родители ушли в церковь. Блюдо с пасхой стояло на буфете, прямо под иконами. Можно было влезть на стул, дотянуться и немного попробовать. Очень хотелось. Но они боялись. Им казалось,

Он смотрит с иконы.

На ВДНХ ветрено, солнечно, пробовали бесплатный кофе, где растворимый, где сваренный. Разовые стаканчики, кусковой сахар; парень на роликах с баллоном NESCAFE за плечами, кофе желающим наливал в стаканчики из отводной трубки. Народу полно.

Я вспомнила, как давным-давно, зимой, перед Новым годом, в день моего рождения, поехали мы с девчонками из общаги на ВДНХ. Сумерки.

Пусто. Огромное пустое пространство, и огни фонарей. В каменном белом павильоне сыро, гулко. Шампанское. Продавщица в несвежем халате:

– Спиртные напитки только после восемнадцати.

– Мне сегодня исполнилось!

Август 2000

О времени говорят как о живом существе (убиваем) или как о деньгах

(тратим). Деньги в данном случае синоним силы, жизненной энергии, необходимой пищи. Итак, сила существа (тратим) или само существо

(убиваем).

От бабушкиного соседа Сережи ушла жена с ребенком. Сережа напился и перебил в доме окна, срезал проводку, изломал мебель и пианино. У

Сережи тоже есть бабушка. Она взяла его к себе в деревню. Жена увезла остатки мебели. Сережина бабушка пришла к моей, отказалась пить чай, плакала по увезенной мебели. Мать у Сережи есть. Но она от него отказалась, и Сережина бабушка сказала, что у нее вместо сердца даже не кирпич, – кирпич раскрошить можно, – а голыш, булыжник.

21 августа 2000

В школе рассказали о судьбе этого писателя. О том, как стоял он и ждал смерти. Его должны были казнить, повесить. Но вдруг, перед самой уже петлей, помиловали. Но не простили – сослали в мертвый дом.

Впоследствии Юра прочитал множество его жизнеописаний, тьму рассуждений о нем и его творениях, посетил его литературный музей, съездил на место его каторги. Интерес к писателю был всепоглощающим,