Часа через три следователь говорит своему помощнику:
– Я еще понимаю, когда близнецы маленькие, их родители в одинаковую одежу рядят. Хотя глупо, по-моему, до чрезвычайности. А тут взрослые люди и во всем одинаковом. И очень уж похожи, слишком. Все-таки, когда люди взрослеют и каждый начинает жить своей жизнью, они и внешне начинают расходиться, даже близнецы. Стригутся хотя бы по разному. Хотя бы в разное время. А тут все слишком похоже, все.
Интересно, что он скажет на другой день, когда привезут в морг третий труп неизвестного "в серых брюках, рубашке военной без погон, сандалеты на босу ногу, волосы светлые, лицо круглое, обнаружен в парке отдыха над Окой, убит выстрелом в сердце…"
– Сними-ка с них пальчики, – скажет он помощнику.
И закурит. Из лаборатории позвонят, он, молча, выслушает. Положит трубку. Помощник будет смотреть, ждать.
– Идентичные, – скажет он. И спросит: – У тебя объяснение есть?
Объяснение найдется через неделю, когда в морге будет лежать восьмой труп.
В эти дни газету местную прямо рвут из рук. Люди только и говорят, что о семи – или десяти? – близнецах в одинаковой одежде, убитых разными способами. Клоны, клоны, – шепчут. Старухи оглядываются, боятся.
Восьмой труп – мужчина двадцати – двадцати трех лет, черноволосый, смуглый, рост метр семьдесят пять, причина смерти – самоубийство.
Одет в джинсы и футболку. Босой.
В кухне, где он повесился, было найдено письмо:
"…Я забрался в эту квартиру, потому что точно знал, – там никого нет. Это квартира моего соседа по площадке.
Вообще, я не вор. Но я знал, что он уехал к своим на дачу, и где у них спрятаны деньги. Меня бы самого убили, если бы я не отдал долг.
Но я никого убивать не собирался.
Ночью я к ним спокойно залез через балкон, и уже вытащил деньги из энциклопедии, как вдруг услышал ключ в замке. Я затаился. Дверь открылась. Зажегся свет в прихожей. Я стоял и не двигался и надеялся, что в комнату он не попрется. Я сразу понял, – это он.
Наверно, что-то забыл и вернулся. Он ведь сам мне говорил, что уезжает на дачу. Он покряхтел в коридоре и пошел все-таки в комнату.
Свет вспыхнул. Он увидел меня. Застыл. За моей спиной шевелилась занавеска на открытом балконе. Я вынул из кармана нож, нажал на кнопку и лезвие выскочило. Он перепугался страшно и попросил, – не надо, не убивай меня, пожалуйста, я тебя не выдам, бери, что хочешь.
Но я уже взял, что хотел и точно знал, он меня выдаст. И я его знал и он теперь меня узнал, чего там. Он отступал от моего ножа, но я прыгнул и ударил. Когда он умер, я его завернул в простыню и выволок на площадку. Закрыл дверь, огляделся и потащил его из подъезда. У меня мотоцикл с коляской. Я увез его за линию, в лес, и закопал.
Даже не нашел бы сейчас, где. Вернулся, посмотрел все в квартире, вытер, замыл, закрыл балкон и ушел к себе. Грязные тряпки сжег потом на пустыре на Казанке, там где у них помойка. Прошла неделя. Мать хотела солить грибы, я сначала думал съездить сам в лес, а потом решил купить на станции, прямо с пригородного у какой-нибудь бабки.
Они обычно едут утром, а возвращаются днем. Я пришел слишком рано, решил зайти на вокзал посидеть, как-то ветрено было. Сел, сижу.
Какой-то человек сел рядом. Я на него даже не глядел. Вдруг он говорит:
"Зачем же ты меня?"
Я повернулся.
Он. Живой. И тихо так бубнит:
"Зачем ты меня? За что?"
Я не закричал, не вскочил, сижу, смотрю. Он опять: "Зачем ты меня?"
Я вдруг: "Сказать?" Наклоняюсь к нему. Вроде как прошептать хочу что-то на ухо. Одну руку за спину ему завожу – как обнимаю. Кулак с ножиком под лопатку, кнопку нажимаю, лезвие входит. Никто на нас не смотрит. Да и некому. Я кнопку нажимаю, лезвие обратно, руку высвобождаю из-под него, он на ней всей тяжестью. Встаю, руку с ножом в карман, ухожу. Мыслей никаких. Вообще ни о чем думать не хочется. У какой-то колонки, даже не огляделся, руки вымыл, ножик вымыл и пошел к приятелю, не скажу, кто. Я у него, во-первых, выпил, во-вторых, пистолет взял в долг. Денег с собой было только на грибы.
От него возвращался, уже ночь, вдруг человек мне дорогу преграждает.
Я даже не сразу понял, что это он. Но тут же и понял. Живой опять.
"Зачем ты меня?.."
Тут я закричал, кажется. Не помню. О пистолете забыл, ножик свой выхватил… Так в нем и оставил, рванул под горку, очнулся уже в
Окском парке, солнце всходило…"
6 января 1999
В Москве оттепель, даже выше нуля днем, снег киснет, сижу дома, пеку печенье, думаю о течении своей жизни.
31 января 1999
Внезапная нежность к нелюбимому ребенку.
"Извлеченный вами из духовного небытия…", – Григорий Потанин Петру
Петровичу Семенову Тянь-Шанскому.
6 февраля 1999
Тень на земле от снега.
Фонарь в тьме. Утро. Спешим с автобуса через пути на электричку, которая уже гудит… Снег в лицо. Я лицо опускаю, и вижу тень, бегущую от снега. От летящих снежинок летящие тени.
22 февраля 1999
Пьяная женщина в тамбуре:
"Дай закурить, а то я волнуюсь".
20 марта 1999
Вчера видела парня в черной вязаной шапочке с надписью "на борту" -
"Titanic".
4 апреля 1999
Я училась в четвертом классе, мы жили в Чите, за озером Байкал, далеко от города Мурома, который вспоминался издали с нежностью.
Чита сейчас – издали – тоже вспоминается с нежностью. В морозной дымке, под сорок градусов по Цельсию. Мединститут через улицу уже не виден. Это даже не дымка – мгла. В двойных варежках руки мерзли. Над
Муромом – легкие сумерки, закат солнца, сгущение теней; время остановилось над Муромом, кажется, старухам по тысяче лет, они помнят нашествие монголов. Впрочем – забыли.
Я училась в четвертом классе, мы жили в Чите, родители стали поговаривать, что, может быть, мы скоро переедем в другое место, в
Среднюю Азию, там вообще не бывает морозов, хотя на вершинах гор лежат снега, которые никогда не тают, и потому называются вечными.
Из края вечной мерзлоты к вершинам вечных снегов. Из одной вечности
– в другую. Если, конечно, отца туда переведут.
Мне представляется семья военного в середине семидесятых приехавшая в большой город. Ни одного знакомого человека, ни одного знакомого переулка, и небо чужое, и воздух, и вкус хлеба кажется странным, и у воды запах, как будто пьешь лекарство, а не чай. Им дали двухкомнатную квартиру в старом кирпичном доме, в окна глядели тополя всеми своими беспомощными глазами, было лето, но скоро тополя ослепнут, и будут колотить слепыми ветками в окна. Раньше эта двухкомнатная клетушка была коммунальной. Жильцы получили отдельные квартиры в новых домах. Они оставили после себя журналы "Крокодил", настольную лампу и огромный, в полкомнаты, рояль.
Журналы выкинули, лампу отец починил, рояль хотели продать.
Пригласили настройщика, он поговорил с инструментом в пустой комнате, вышел и сказал, что не прочь его купить. Он был в сером халате, пахнущем стиральным порошком.
Вдруг дочь военного произнесла из темного угла в коридоре:
– Папа, не продавай, пожалуйста. Я хочу научиться на нем играть.
Военный посоветовался с женой. С одной стороны, инструмент занимал ужасно много места, с другой, их дочка никогда ничем не увлекалась, никаких в ней не проявлялось талантов и даже склонностей; обыкновенно она была молчалива, сосредоточенна и необщительна…
В музыкальную школу ее не взяли. Сказали, нет слуха, нет чувства ритма. Матери показалось, что девочка приняла этот приговор равнодушно. Но дома, ближе к вечеру, она случайно, из темного коридора, вдруг увидела свою дочь в полупустой комнате за роялем.
