Так или иначе, в себя я пришел на деревянной трибуне, расположенной за краем Ходынского поля. Солнце уже стояло высоко в небе. Я приподнял голову, тут же снова опустил ее и ударился затылком о жесткую скамью.

Кое-как сел, ощупал гулкую, словно бы не совсем свою голову. Сверху обнаружилась нешуточная шишка, но в остальном я, кажется, остался более или менее цел.

Фандорина видно не было. Я находился как бы в полусне и не мог избавиться от металлического звона в ушах.

Первым делом обвел взглядом бескрайнее поле. Увидел покосившиеся балаганы, густые цепи солдат, медленно двигавшиеся по траве. Повсюду – почти вплотную – лежали тела: многие были неподвижны, но некоторые шевелились. Смотреть на это копошение было мучительно, а в висках шумело, и глаза слепли от яркого солнца. Я ткнулся головой в скрещенные руки и не то уснул, не то впал в забытье. Не знаю, сколько я так просидел, опершись о бортик трибуны, но, когда проснулся вновь, было уже далеко за полдень, а поле опустело – ни солдат, ни тел.

Голова болела меньше, но зато очень хотелось пить.

Я посидел, вяло соображая, надо ли куда-то идти или лучше оставаться на месте.

Остался – и правильно сделал, потому что вскоре появился Эраст Петрович.

Он был по-прежнему в полицейском мундире, только сапоги совсем запылились, и белые перчатки почернели от земли.

– Ожили? – мрачно спросил он. – Господи, Зюкин, какое несчастье. Я т-такое видел только под Плевной. Тысячи убитых и покалеченных. Это худшее из злодеяний Линда. Он, как древний царек, уложил с собой в могилу целую армию рабов.

– Так Линд тоже растоптан? – без особого интереса спросил я, всё еще не избавившись от сонной одури.

– Не представляю, как он мог бы уцелеть в такой д-давке. Впрочем, сейчас проверим. Солдаты и полиция как раз закончили выкладывать раздавленных для опознания – там, вдоль дороги. Вереница трупов длиной чуть не в версту. Но как его опознать, ведь мы даже не знаем доктора в лицо? Разве что по плащу… Идемте, Зюкин, идемте.

Я, прихрамывая, поплелся за ним.

Вдоль шоссе и в самом деле была выложена шеренга покойников – в обе стороны, сколько хватало глаз. Из Москвы вереницей тянулись извозчичьи пролетки и телеги – убитых было велено свозить на Ваганьковское кладбище, однако перевозка еще не началась.

Повсюду расхаживали хмурые начальники – военные, полицейские, статские; каждого сопровождала свита. Ох, и будет вам всем за срыв коронации, без злорадства, а скорее с сочувствием подумал я. Побоище устроил Линд, а расплачиваться ответственным лицам.

Странное у меня было ощущение, когда я медленно брел вдоль обочины – будто я некая высокая особа, принимающая парад мертвецов. Многие из них белозубо скалились на меня совершенно плоскими, расплющенными лицами. Я и с самого начала был какой-то замороженный, а вскоре и вовсе одеревенел, что, наверное, и к лучшему. Только раз остановился подле того самого мальчишки, которого давеча пытались вынести из толкучки на руках, да, видно, не вышло. С тупым любопытством посмотрел, как прозрачно голубеют его широко раскрытые глаза, и заковылял дальше. Таких, как мы с Фандориным, вглядывавшихся в мертвые лица, было довольно много – кто искал родных, кто просто любопытствовал.

– Гляди-ка, гляди, – услышал я. – Ишь, обогател.

Возле одного покойника собралась кучка зевак и стоял городовой. Покойник как покойник – щуплый, с соломенными волосами и раздавленным носом, только на груди выложено с дюжину кошельков и несколько часов на цепочке.

– Фармазонщик, – объяснил мне бойкий старичок и сожалеюще поцокал. – И его, ворюгу, судьба-индейка не пожалела. А какой уловный денек обещался.

Впереди кто-то завыл страшным голосом – видно, узнал своего, и я поспешил поскорее пройти мимо.

Быстро просеменил шагов на двадцать, и вдруг отупение как рукой сняло. Знакомый черный сюртук!

Да, это точно был он, Почтальон!

Фандорин тоже увидел его и быстро подошел, присел на корточки.

Лицо докторова помощника было совершенно цело, лишь на щеке отпечаталась подошва чьего-то сапога. Меня поразило выражение крайнего изумления, застывшее на неподвижных чертах. Чему это, интересно, он так удивился в последний миг своей преступной жизни? Что такого невероятного увидел? Разверзшуюся бездну ада?

Эраст Петрович резко выпрямился и хрипло проговорил:

– Линд жив!

Видя, как у меня недоуменно полезли вверх брови, он нагнулся, раздвинул на груди трупа мокрую от крови одежду, расстегнул рубашку и обнажил бледную волосатую грудь. Под левым соском чернела аккуратная треугольная ранка.

– Так и есть, – тихо вымолвил Фандорин. – Знакомый след. Это стилет Линда. Доктор верен себе – свидетелей не оставляет. – Он выпрямился и повернул голову в сторону Москвы. – Едем, Зюкин, здесь нам больше делать нечего. Скорей!

И быстрым шагом, почти бегом устремился по направлению к Петровскому дворцу.

– Куда вы? – крикнул я, догоняя.

– Как куда? В дом Почтальона! Может быть, Линд еще там. Ведь он не знает, что мы раскрыли его убежище!

Однако не пешком же было добираться до Москвы, а между тем все извозчики были мобилизованы полицией на перевозку убитых – раненых развезли по больницам еще утром. Упряжки отъезжали в сторону Тверской заставы одна за другой, и в каждой лежал скорбный груз.

Мимо, сопровождаемый кучкой синих мундиров, прошел обер-полицмейстер Ласовский. Я поспешно отвернул лицо, и лишь потом сообразил, что в моем нынешнем виде узнать меня было бы мудрено. Не говоря уж о том, что вряд ли полковник сейчас вспомнил бы о каком-то Афанасии Зюкине. Похищение Михаила Георгиевича и даже исчезновение «Орлова» меркли по сравнению со случившейся трагедией. Уж такой напасти с новым государем на Руси не приключалось по меньшей мере с 14 декабря 1825 года. Господи, какой всемирный скандал! А какое чудовищное предзнаменование для грядущего царствования!

Лицо у обер-полицмейстера было бледное и несчастное. Еще бы – с него главный спрос. Отставкой не отделается. По всем установлениям за устройство коронационных торжеств отвечает московский генерал-губернатор, но не отдавать же под суд дядю его императорского величества? А судить кого-то из местного начальства нужно. Зачем не предусмотрели, что будет столько народу? Почему выставили такой хлипкий кордон?

Фандорин вытянулся в струнку, лихо отсалютовав полицейскому начальству, но Ласовский даже не взглянул в его сторону.

– Отлично, – вполголоса сказал мне Эраст Петрович. – Вот и экипаж.

Я увидел поодаль знаменитую обер-полицмейстерскую пролетку, запряженную парой вороных рысаков. На козлах важно восседал кучер Сычов, частенько поминаемый московскими газетами в связи с ежедневными разъездами неутомимого полицейского начальника в поисках нетрезвых дворников и нерадивых городовых.

Эраст Петрович подхватил шашку и, молодцевато звеня шпорами, бегом бросился к экипажу.

– Срочное донесение! – крикнул он кучеру, с разбега впрыгивая в пролетку. – Давай, Сычов, не спи! Приказ господина обер-полицмейстера! – Обернулся ко мне и откозырял. – Ваше превосходительство, умоляю, скорей!

Кучер оглянулся на деловитого офицера, посмотрел на меня. Хоть на мне и была простая куртка, снятая с немецкого разбойника, Сычов, кажется, не особенно удивился. Такой уж сумасшедший день, что невесть кого велят на обер-полицмейстерской паре возить.

– Пучьте г-глаза, – шепнул Фандорин, усаживаясь напротив. – Вы – большая фигура. Черт-те кого в этой коляске не повезут.

Я приосанился и, как подобает истинно значительной особе, стал смотреть немножко в сторону и вверх, а лоб собрал государственными морщинами. Уж, слава Богу, повидал на своем веку министров и генералов.

– Гони, Сычов, гони! – гаркнул Эраст Петрович, ткнув чинного возницу в ватную спину.

Кучер суетливо тряхнул вожжами, чудо-кони дружно запустили рысью, и коляска закачалась на мягких рессорах.