– Охотно, – отозвался лейтенант, выпуская облачко дыма. – Рассудите сами, Афанасий Степанович. Тут всё куда как просто. Что известно про этого доктора Линда?
Я подождал, пока он сам ответит на свой вопрос, и Эндлунг продолжил, подняв палец:
– Только одно. Что он женоненавистник. Еще бы он был не женоненавистник! Нормальный человек, охочий до бабеток, как мы с вами [при этой ремарке я поневоле сморщился], на этакие гнусности не пойдет. Ведь верно?
– Предположим, – осторожно сказал я. – И что с того?
В аналитические способности бравого лейтенанта мне как-то не верилось. Однако Эндлунг меня удивил.
– А кто терпеть не может женщин? – с победительным видом поинтересовался он.
– Да, в самом деле, кто? – подхватил Павел Георгиевич.
Я подумал и повторил:
– Кто?
Его высочество переглянулся с приятелем.
– Ну же, Афанасий, соображай.
Я подумал еще.
– Ну, многие женщины терпеть не могут своих сестер по полу…
– Ах, Афанасий, как же ты тугодумен, право! Мы ведь говорим не про женщин, а про доктора Линда.
Эндлунг веско произнес:
– Бугры.
В первое мгновение я не понял, какие бугры он имеет в виду, но потом сообразил, что речь идет не о возвышенностях рельефа, а французском слове bougre, которым в приличном обществе называют мужеложцев. Впрочем, лейтенант тут же пояснил свою мысль и иным термином, в обществе не принятым вовсе, поэтому повторять его я не стану.
– И все сразу становится ясным! – воскликнул Эндлунг. – Линд – бугр, и вся его шайка тоже сплошь бардаши – бугры и тапетки.
– Кто-кто? – переспросил я.
– Тапетки, они же девоньки, племяшки, слюнтяйки ну, пассивные бардаши. Разумеется, в такой банде все друг за друга горой! И Москву для своего злодеяния Линд выбрал неслучайно. У бардашей благодаря дядюшке Сэму тут теперь просто Мекка. Недаром говорят: раньше Москва стояла на семи холмах, а теперь на одном бугре.
Этот злой каламбур, намекающий на особенные пристрастия Симеона Александровича, мне приходилось слышать и раньше. Я счел своим долгом заметить, обращаясь к Эндлунгу:
– Неужто же вы, господин камер-юнкер, предполагаете, что его высочество московский генерал-губернатор может быть причастен к похищению собственного племянника?
– Нет конечно! – воскликнул Павел Георгиевич. – Но вокруг дяди Сэма трется столько всякой швали. Да взять хоть бы наших дорогих гостей, Карра и Бэнвилла. Предположим, лорд нам еще худо-бедно известен, хотя тоже недавно – всего три месяца, как познакомились. А кто таков этот мистер Карр? И чего ради Бэнвилл напросился к папеньке в гости?
– Ну как же, ваше высочество, такое событие – коронация.
– А если дело совсем в другом? – азартно махнул трубкой Эндлунг. – Если он вообще никакой не лорд? И уж, конечно, особенно подозрителен этот прилизанный Карр. Вы вспомните, они появились в Эрмитаже в самый день похищения. Всё ходят тут, вынюхивают. Я совершенно уверен, что тот или другой, а то и оба связаны с Линдом!
– Карр, вне всякого сомнения это Карр, – убежденно произнес великий князь. – Бэнвилл все-таки человек из высшего общества. Такие манеры и такой выговор не подделаешь.
– А кто тебе сказал, Полли, что доктор Линд – не человек из общества? – возразил лейтенант.
Оба были правы, и вообще всё это, на мой взгляд, звучало очень даже неглупо. Вот уж не ожидал.
– Не сообщить ли об этих подозрениях полковнику Карновичу? – предложил я.
– Нет-нет, – покачал головой Павел Георгиевич. – Он или этот болван Ласовский только снова всё испортят. К тому же у обоих полно забот в связи с завтрашней коронацией.
– Тогда господину Фандорину? – сказал я скрепя сердце.
Эндлунг и его высочество переглянулись.
– Понимаешь, Афанасий, – протянул великий князь, – Фандорин, конечно, человек умный, но он ведь, кажется, готовит какую-то хитрую операцию. И пусть себе готовит.
– Обойдемся сами, – отрезал лейтенант. – И еще посмотрим, чья операция похитрее. Но нам нужен помощник. Скажите, Зюкин, вы с нами или нет?
Я согласился сразу и без малейших колебаний. Мысль о том, что я снова буду занят в настоящем деле, да еще без участия господина Фандорина, несказанно меня воодушевила.
– Что нужно делать? – спросил я.
– Для начала установить слежку, – деловито объявил Эндлунг. – За обоими. Полли этим заняться не может – он слишком на виду и к тому же у него полно обязанностей. Сегодня у августейшей семьи всенощное бдение, а завтра на коронации он вообще будет, как мопс на привязи. Потому мы вас и привлекли. Итак, я буду следить за Карром, а вы, Зюкин, за Бэнвиллом.
Я отметил, что самого многообещающего из подозреваемых он оставил за собой, но возражать не стал – в конце концов, до этой идеи додумался Эндлунг, а не я.
– Ах, как же я вам завидую! – жалобно воскликнул его высочество.
* * *
Согласно договоренности, я устроился с «Московскими ведомостями» на банкетке возле лестницы, откуда просматривалась дверь милорда. Эндлунг же уселся раскладывать пасьянс в малой гостиной, потому что оттуда была видна комната мистера Карра.
В предвидении слежки я сменил ливрею на хороший костюм темно-серой английской шерсти, прошлогодний подарок великой княгини. Эндлунг тоже переоделся в статское – песочную клетчатую двойку и щегольские штиблеты с белыми гетрами.
Коротая время, я читал текст всенародного торжественного объявления о завтрашней коронации:
Всепресветлейший, Державнейший, Великий государь император Николай Александрович, восшед на прародительский наследственный престол Российской империи и нераздельных с нею Царства Польского и Великого княжества Финляндского, по образу благочестивых государей, предков своих, указать соизволил:
Священнейшему коронованию его императорского величества и от святого мира помазанию быть, при помощи Всевышнего сего мая в 14-й день. К священному сию действию его императорское величество указал приобщить и супругу свою великую государыню императрицу Александру Феодоровну. О сем торжестве всем верноподданным чрез сие возвещается, дабы вожделенный оный день усугубили мольбы свои к Царю Царствующих, да всепомощною своею благодатию приосенить Царство его величества и да утвердить в нем мир и тишину, во славу свою святую и к непоколебимому благоденствию государства.
Величавые, исполненные высокого достоинства слова наполнили мою душу уверенностью и спокойствием. Чтение официальных документов всегда воздействовало на меня самым благотворным образом, в особенности же теперь, когда незыблемость крепкого здания русской монархии вдруг оказалась под угрозой.
С удовлетворением изучил я и состав герольд-команды, ежедневно зачитывающей это послание на Сенатской площади Кремля: «Генерал-адъютант в чине полного генерала, два генерал-адъютанта генерал-адъютантского чина, два коронационных обер-церемониймейстера, два герольда, четыре церемониймейстера, два сенатских секретаря, два в конном строю дивизиона – один от кавалергардского ее величества государыни императрицы Марии Феодоровны полка, а другого – от лейб-гвардии конного полка, с литаврщиками и полными хорами трубачей; при каждом дивизионе по два трубача с трубами, украшенными золотой парчой с изображением государственного герба и двенадцать заводных верховых лошадей в богатых попонах». Какая красота! Какая музыка в каждом слове, в звуке каждого чина и звания!
В прошлом году по почину новой императрицы, пожелавшей сделаться более русской нежели сами русские, в придворном чиноименовании чуть было не свершилась целая революция – возник проект поменять немецкие звания на старомосковские. Обер-камергеров задумали переименовать в постельничих, камергеров в спальников, обер-шталмейстеров в ясельничих, мундшенков в чарочников, камер-юнкеров в комнатных дворян и тому подобное. Среди придворных служителей произошло волнение, по замечанию Эндлунга, напоминающее картину живописца Брюллова «Гибель Помпеи», однако, слава богу, обошлось. Когда обер-гофмаршал светлейший князь Альтен-Кобург-Святополк-Бобруйский узнал, что по новому (а вернее, древнему) порядку он станет называться «дворецким», вышел громкий скандал, и проект был предан забвению.
