Ты должен держаться безупречно.

После убытия высоких гостей, я еще долго отпаивал чаем их высочеств, причем было пролито немало слез – в основном Павлом Георгиевичем, но и Георгий Александрович не раз утирал обшлагом мясистые щеки, что же до меня, то я совершенно расклеился. Дважды был вынужден поспешно покинуть гостиную, чтобы не расстраивать великих князей еще больше своей перекошенной от рыданий физиономией.

В четвертом часу ночи, когда я, едва живой от усталости и переживаний, брел по коридору, направляясь к себе, у фандоринской двери мне попался господин Маса в весьма странной позе. Он сидел на полу, сложив ноги калачиком, и сонно клевал носом.

Я удивленно остановился и тут вдруг услышал, что из комнаты доносятся приглушенные всхлипы.

– Почему вы не внутри, а здесь? – спросил я. – Кто там, у господина Фандорина?

Страшное подозрение заставило меня забыть обо всех прочих потрясениях.

– Позвольте, мне нужно кое-что сообщить господину Фандорину, – решительно объявил я и взялся за дверную ручку, однако японец, проворно поднявшись, преградил мне путь.

– Нерьзя, – заявил он, уставившись на меня своими черными глазками. – Господзин прачет. Отень из-за парьтика передзивает. Смотречь нерьзя. Стыдно.

Лжет, я сразу понял, что он лжет!

Ничего более не говоря, я взбежал в бельэтаж и постучал в дверь Ксении Георгиевны. Никакого ответа. Осторожно открыл замок мастер-ключом. Пусто. И постель не тронута.

У меня все так и поплыло перед глазами. Она там, наедине с этим покорителем сердец!

Господи, научи и вразуми. Что за испытания обрушил Ты на дом Романовых!

Я поспешил в привратницкую, куда часом ранее разместил полковника Карновича, перетянув туда же телефон из прихожей.

Начальник дворцовой полиции открыл мне в одной рубашке и без всегдашних темных очков. Глаза у него оказались маленькие, острые, с красными веками.

– Ну что, Зюкин? – прищурился он. – Решили все-таки рассказать, что такое затевает ваш приятель?

– Ее высочество проводит ночь в комнате господина Фандорина, – шепотом доложил я. – Я слышал ее плач. И боюсь… что она сама туда пришла.

Карнович разочарованно зевнул:

– Это, конечно, очень пикантно, и я как начальник дворцовой полиции обязан знать, с кем проводят ночь девицы императорской фамилии, однако вы могли бы сообщить мне об этом и утром. Я, Зюкин, представьте себе, лег немного поспать.

– Но у ее высочества есть жених, принц Олаф! И потом, она – девица! Господин полковник, может быть, еще не поздно воспрепятствовать!

– Ну уж нет, – снова зевнул он. – Вмешиваться в сердечные дела великих княжон себе дороже. Нашему брату подобных неделикатностей не прощают. А что до девицы, то была девица да, полагаю, вся вышла, – скривился в ухмылке Карнович. – От плача до утешения, как известно, дорожка короткая, а у вашего приятеля Фандорина репутация изрядного сердцееда. Ничего, от принца не убудет. Он ведь женится не на девице, а на доме Романовых. Невинность – ерунда. А вот что не ерунда – так это фандоринские фокусы. Очень уж я опасаюсь самочинных действий нашего Пинкертона. Если хотите помочь мне, а вместе со мной и государю, расскажите всё, что знаете.

И я рассказал – и про Хитровку, и про Культю, и про завтрашний бандитский сход.

– Чушь, – резюмировал Карнович, дослушав меня до конца. – Полная чушь. Так я, собственно, и предполагал.

О сне нечего было и думать. Я ходил взад-вперед по коридору бельэтажа, ломая пальцы. Одновременно боялся, что разбужу своим топтанием Георгия Александровича, и внутренне желал этого. Тогда он спросил бы, что я здесь делаю в этот глухой час и почему на мне нет лица, а я рассказал бы его высочеству всё, как есть.

Но надежда была мелкой и недостойной. После того, что пережил сегодня великий князь, я не мог обрушивать на него еще и это. Поэтому ходить я перестал и сел на лестничной площадке.

На рассвете, когда робкие нити новорожденного солнца пролегли от окна по зеркальному паркету, на лестнице раздались легкие шаги, и я увидел Ксению Георгиевну, кутавшуюся в легкую кружевную шаль.

– Афанасий, ты? – спросила она, не то чтобы не удивившись, а будто не придав особенного значения нашей встрече в такой необычный час.

Лицо у ее высочества было странное, никогда прежде мною не виденное – словно бы совсем новое.

– Как невероятно всё, – сказала Ксения Георгиевна, садясь на ступеньку. – Жизнь такая странная. Ужасное и прекрасное рядом. Я никогда не чувствовала себя такой несчастной и такой счастливой. Я чудовище, да?

У ее высочества были распухшие глаза и губы. Ну, глаза – это от слез. А губы?

Я только поклонился, но ничего не ответил, хотя очень хорошо понял смысл ее слов. Если бы осмелился, то сказал бы: «Нет, ваше высочество, чудовище не вы, а Эраст Петрович Фандорин. Вы же всего лишь юная, неопытная девица».

– Спокойной ночи, ваше высочество, – в конце концов вымолвил я, хотя ночь уже кончилась, и отправился к себе.

Не раздеваясь сел в кресло и какое-то время тупо сидел, слушая, как щебечут утренние птицы, имена которых я не знал. Быть может, соловьи или какие-нибудь дрозды? Никогда не разбирался в подобных вещах. Слушал-слушал и не заметил, как уснул.

Мне приснилось, что я – электрическая лампа и должен освещать залу, в которой кружатся вальсирующие пары. Сверху мне было отлично видно сияние эполет, блеск алмазных диадем, золотые искорки на мундирном шитье. Играла музыка, под высокими сводами перекатывалось эхо множества голосов, сливавшихся в неразличимый гул. И вдруг я заметил, как столкнулись две пары. Потом еще и еще. Кто-то упал, кого-то подхватили на руки, но оркестр играл все быстрее и быстрее, и кружение танцующих ни на миг не прекращалось. Внезапно я понял, в чем дело – я плохо справляюсь со своей работой, мой свет слишком тускл, от этого и происходит беспорядок. Охваченный паникой, я напрягся, чтобы гореть ярче, но у меня ничего не получилось. Наоборот, в зале с каждой секундой делалось сумрачней. Прямо навстречу друг другу неслись, кружась, две блистательные пары – и не видели, что столкновение неминуемо. Я не знал, кто это, но судя по тому, как почтительно расступилась остальная публика, то были не обычные гости, а августейшие особы. Сделав над собой неимоверное усилие, так что зазвенела тонкая стеклянная оболочка, я весь напрягся – и свершилось чудо: я сам и весь мир вокруг наполнились ослепительным, всеозаряющим светом. Острейшее блаженство этого волшебного мгновения заставило меня вострепетать, закричать от восторга – и проснуться.

Я открыл глаза и тут же зажмурился от ярчайшего солнца, очевидно, только сию секунду достигшего моего лица.

Последние перекаты химерического восторга немедленно сменились испугом: судя по тому, как высоко в небе стоял сияющий диск, время было позднее. Во всяком случае, час завтрака наверняка уже миновал.

Я охнул, вскочил на ноги и лишь теперь вспомнил, что все еще освобожден от хозяйственных обязанностей – ими временно занимается Сомов. А затем, прислушавшись, обратил внимание на то, как тихо в доме.

Ну да, разумеется. Все легли так поздно, что, судя по всему, никто еще не вставал.

Умывшись и освежив одежду, я прошел по службам и убедился, что слуги во всяком случае не спят и стол к завтраку уже накрыт.

Вышел во двор проверить, готовы ли экипажи к выезду, а заодно завернул и в сад – нарвать тюльпанов для Ксении Георгиевны и анютиных глазок для мадемуазель Деклик.

На лужайке мне повстречался господин Фандорин. Вернее, я увидел его первым и безотчетно спрятался за дерево.

Эраст Петрович снял белую рубашку, сделал руками какие-то мудреные движения и вдруг, подпрыгнув, повис на нижней ветке раскидистого клена. Немного покачался и стал выделывать нечто совершенно фантастическое: перелетать с ветки на ветку, ловко перебирая руками. Подобным манером он совершил полный оборот вокруг клена и проделал ту же процедуру еще раз.