Ах, чего он только не говорил мне! — простонал бедный Натаниэль, закрывая ладонями уши, словно все эти годы в них звенели слова не в меру разговорчивого Флоримона. — Он утверждал, что мое простодушие и решительное неприятие порока ввергает нас в величайшие несчастья, привлекает рыщущих повсюду недоброжелателей, пробуждая в первом же встречном дремлющего в нем преступника, тогда как он, на опыте и благодаря интуиции научившийся видеть в человеке доброе начало, редко скрывающееся там, где, по всеобщему убеждению, ему надлежит быть, прекрасно знал, что главное не в том, чтобы избегать встречи со злом, а в том, чтобы научиться его распознавать.

— Распознавать?

— Да! Он утверждал, что за внешними проявлениями зла не всегда скрываются дурные намерения и даже не всегда откровенная подлость. И действительно, благодаря ему нам всегда удавалось выпутываться из самых затруднительных положений. Он поддерживал и защищал меня, а взамен запрещал во что бы то ни было вмешиваться, говоря, что стоит мне открыть рот, как тут же множатся затруднения, которые он намеревался устранить, и просил предоставить ему свободу действий, а главное — сидеть тихо и «не высовываться». Это было его выражение…

Не знаю, чем завоевывал он симпатии людей, словами или поступками, но факт тот, что большую часть путешествия мы проделали в компании весьма достойных особ, которые в награду за свои услуги вполне довольствовались нашим обществом. Надо признать, что ему удалось оградить меня от многих неприятностей и огорчений.

— Так на что же вы жалуетесь? — спросила Анжелика, гордясь своей сдержанностью.

— Да… на его возмутительные речи и, по-видимому, столь же недостойное поведение! — как истый проповедник гневно воскликнул Натаниэль. Бессовестным вольнодумцем и атеистом, вот кем оказался этот юноша, которого я считал своим другом и который, как я полагал, разделял если не мою веру, поскольку не был реформатом, то по крайней мере мои взгляды на то, каким должен быть порядочный человек! Он непрестанно и к тому же с улыбкой на устах оскорблял мои религиозные убеждения. Это ужасно!.. Понимаете теперь, мадам, что мне довелось пережить? Связанный с ним узами дружбы и не способный разорвать их, я чувствовал, как под ударами его ошибочных суждений слабеет моя вера, а душа, забывая о вечном спасении, низвергается в адское пламя. Ах! сколько раз жалел я о том, что последовал за ним! Если бы не он…

— Если бы не он, вы валялись бы с перерезанным горлом в ночь вашего отъезда! Сгорая в огне куда более реальном, чем воображаемое пламя ада, перебила его Анжелика и сразу же пожалела о своем эмоциональном порыве.

Натаниэль, прерванный на полуслове, смотрел ва нее, раскрыв рот.

— Что вы хотите этим сказать? — пробормотал он. Анжелика рассердилась на себя аа то, что так грубо оборвала его. Однако пришло время подвести итог.

— Я хочу сказать… Увы, бедный мой мальчик, простите, но у меня для вас куда как невеселые новости. Я хочу сказать, что в ночь вашего отъезда, через несколько часов после того, как вы покинули свое поместье, королевские драгуны вернулись в Рамбург и Плесси. Они штурмом овладели вашим родовым замком и подожгли его… уничтожив всех ваших близких…

Теперь вы видите, что вас направлял безошибочный инстинкт, и вы правильна сделали, что последовали за Фдоримоном, ибо ему и никому другому вы обязаны своей жизнью.

Северина осторожно встала, подошла к молодому человеку и, подведя его к стулу, заставила сесть. Затем принесла сердечные капли, которые он машинально проглотил. Он имел вид человека, неспособного уяснить себе смысл происходящего. После долгой оаузы он глубоко вздохнул и, казалось, пришел в себя.

— Так вы говорите, Рамбург сгорел?

— Частично.

— А земельные владения?

— Очевидно, они не пострадали! Если бы вы обратились к метру Молину в Новом Йорке, он наверняка сообщил бы вам кое-какие подробности, так как после антипротестантских репрессий в Пуату взял иа себя труд позаботиться об оставленном реформатами имуществе.

Натаниэль молчал, пребывая в задумчивости, а может быть, в смятении.

— Но раз так, — воскликнул он, словно его осенило, — я должен вернуться и вступить во владение наследством!

— Не знаю, что за люди эти гугеноты, — проговорила Анжелика после того, как озабоченный, но не выказывавший ни малейшего волнения Натаниэль, раскланялся с ними, чтобы возвратиться на борт «Сердца Марии». — Видимо, французский король прав, утверждая, что Реформация испортила характер его подданных, от природы наивный и мягкосердечный, и угрожает появлением государства в государстве.

Однако Северина вдруг встала на защиту своего единоверца. Ее потрясли не столько речи, приписываемые Натаниэлем Флоримону, с которым она была едва знакома, сколько ораторский дар и душевные страдания того, кто клеймил их с таким страстным и благородным негодованием.

— Его надо понять! Ведь эа эти годы он сжился со своим одиночеством. Быть может, твердил себе в утешение:

«Я непременно встречусь с ними… Но когда?» И мало-помалу перестал скучать. Даже если он свыкнется с мыслью, что уже никогда больше не увидит их, это почти ничего не изменит в его нынешнем положении, тем более если за ним сохранится его родовое имение.

— Наверное, ты права. Приходится признать, что молодость жестокосердна. Она редко сокрушается о потере, если последняя не лишает ее состояния и прав.

Ведь и я в свои десять-двенадцать лет тоже с таким воодушевлением устремилась в Америку, что и не вспомнила о родителях, а они, между прочим, были не такими уж плохими людьми и нежно любили нас… Не знаю, но последнее время я почему-то часто вспоминаю об этом, дивясь не столько отличию детского сердца и ума от сердца и ума взрослых, сколько тому, до какой степени жизнь меняет, я бы даже сказала, калечит нас. «Где она? спрашиваю я себя порой, — куда подевалась, исчезла эта девочка по имени Анжелика, бессердечная, но при этом способная страдать из-за стольких непонятных, необъяснимых вещей, о существовании которых никто из окружавших ее людей даже не подозревал?»

— Вы полагаете, что он бессердечен и никогда не любил своих родителей? спросила Северина, обнаруживая взгляды, прямо противоположные тем, которые только что защищала.

Она встала, чтобы проводить взглядом шлюпку, увозившую молодого гостя, и вновь подсела к Анжелике.

— Что вы ищете, госпожа Анжелика? — поинтересовалась она, видя, как та роется в бархатной сумочке, которую всегда брала с собой на палубу.

— Письмо! Видишь ли, Северина, я всегда ношу его с собой, потому что люблю перечитывать. В нем так мудро и так искренне говорится о любви, что я не устаю открывать там новые оттенки смысла. Наши земные привязанности, вынужденные или добровольные, так запутаны, мы берем на себя столько обязательств, которые приходится выполнять вопреки велениям сердца, что это письмо помогает мне несколько упорядочить сложившиеся представления о долге и истинном значении слова «любовь», которым мы пользуемся порой слишком необдуманно. Слушай… (Она пробежала глазами ровные, написанные аккуратным почерком строчки, покрывавшие слегка потрепанный, часто складываемый вчетверо лист бумаги.) «…И мне пришлось признать, что наши судьбы, внешне также несхожие, такие разные, согревались одним всепоглощающим пламенем, сияющим как для простого смертного, так и во славу Всевышнего — любовью.

Ибо мир знает разные формы любви: к чужестранцам, ближним, бедным, компаньонам, друзьям, родителям… наконец, любовь любящих. Чужестранцы, родина которых порабощена и разграблена, вызывают сострадание. Ближних любят за то, что они — источник нашего благополучия, бедных — за то, что мы делимся с ними хлебом насущным, компаньонов — поскольку их убытки наносят ущерб нам, друзей — потому что нам приятно их общество, родителей — ибо мы наследуем им и боимся их прогневить… И лишь любовь любящих проникает в сердце Бога и воистину беспредельна. Правда, такая любовь — редкость. Зато это любовь истинная. Ибо не ведает ни нужды, ни корысти. Она выше здоровья и недуга, процветания и соперничества, сочувствия и безразличия. И охотно жертвует жизнью ради минуты счастья».