— Вот что я вам советую, дети мои, и думаю, вы поступите верно, если последуете моему совету: возвращайтесь лучше в дом, где вас поселили, закусите и прилягте на часок-другой. Первая ночь на суше после долгого плавания всегда проходит тревожно. С утра пораньше вам подадут карету разве еще пятнадцать лет назад можно было вообразить, что по Виль-Мари станут разъезжать в каретах? Впрочем, остров наш велик, около пятнадцати лье в длину, а имение вашего брата находится на его западной оконечности.

На лодке туда можно было бы добраться быстрее, но тогда пришлось бы высаживаться в Ла-Шин. Так что будете путешествовать с царскими удобствами!

Преодолев пять каменных ступеней, Анжелика с Онориной медлили, опасаясь взяться за тяжелое медное кольцо, которое, ударившись о дверь, нарушит молчание, продолжавшееся лет тридцать. Правда, теперь она готова к встрече с этой семьей, членов которой ей описали так подробно и живо, что ей кажется, что она знакома со всеми с давних пор.

Отсюда, с высоты пяти ступеней, стоя перед массивной дверью из резного дуба, она могла созерцать поместье с его обширными пастбищами, на которых там и сям виднелись коровы, и с блещущей на солнце водной гладью то ли озера, то ли речного рукава. Сам дом, называемый здесь «замком», поражал воображение: он действительно напоминал скорее замки, высящиеся в западных провинциях Франции — в Пуату, Вандее, Бретани, а не нормандский домик, каких полно в Квебеке.

Однако до самого последнего мгновения она не была уверена, что за этой дверью ее дожидается сорокалетний человек, который невесть когда, в детстве, таскал тяжелые башмаки, — ее старший брат Жосслен-Сансе де Монтелу.

Стук кольца по двери породил долгий отзвук внутри дома. Немного погодя дверь распахнулась. Перед гостями появилось белокурое создание с внимательными светлыми глазами.

«Если это — моя племянница Мари-Анж, то не больно-то она на меня похожа», пронеслось в голове Анжелики.

— Вы — Мари-Анж дю Лу? — осведомилась она.

— Да, это я и есть, — Девушка рассмеялась. — А вы, должно быть, фея Мелюзина? Та самая, которая превращается в субботнюю ночь в лань? Фея, заботящаяся об урожаях, возводящая замки и сберегающая детей от болезней? Я права?

Анжелика утвердительно кивнула.

Мари-Анж бросилась к ней и ухватила под локоток.

— Отец предупреждал нас, что вы вот-вот пожалуете.

Они пересекли прихожую, стены которой были завешаны картинами и охотничьими трофеями — головами лосей и оленей. Широкая лестница вела наверх; жилой этаж обрамляло витое стальное ограждение — Анжелика не могла не испытывать счастья при мысли, что ее брат, — а упоминание о Мелюзине развеяло последние сомнения — окружил себя таким изяществом. По всей видимости, он очень богат.

В гостиной, куда они вошли, сидел в кресле человек, погруженный в чтение.

Кресло было старинное, с высокой деревянной спинкой. При виде посетителей он поднялся. Она вполне могла бы пройти мимо него на улице или в порту, так и не догадавшись, что встретилась с родным братом. Они нерешительно взглянули друг на друга и вместе решили отложить объятия на потом. Жосслен указал Анжелике на кресло и сел рядом, скрестив длинные ноги и с видимым сожалением отложив в сторону свою книгу.

Он не был похож на их отца. Во всяком случае, куда меньше, чем Дени. Однако его губы, которым явно было непросто растянуться в улыбке, позволяли узнать в нем члена рода Сансе. Похожее выражение частенько можно было видеть на физиономии Кантора. Глаза у него были карие, волосы — каштановые, не длинные, но и не короткие. Он выглядел погруженным в себя, несколько неуклюжим и одновременно дерзким — как же, ведь он старший! Она все больше узнавала его.

Легонькая, как стрекоза, его дочь выпорхнула из гостиной — наверное, торопилась оповестить остальных домочадцев о столь важном событии.

— Скажи мне, Жосслен…

Сама того не желая, она обратилась к нему на «ты». Она не сумела побороть естественно возникшего желания, чтобы этот незнакомец соизволил удовлетворить ее любопытство, как бывало когда-то…

— Скажи мне, Жосслен, у кого — у нашего отца или у матери — были светлые глаза?

— У матери, — последовал ответ.

Он поднялся, подошел к письменному столу и, взяв с него две картины в деревянных рамках, показал их Анжелике. То были портреты барона и баронессы де Сансе.

— Портреты кисти Гонтрана. Я захватил их с собой.

Он прислонил картины к вазе с цветами, стоявшей на низком столике. Сходство с оригиналами было потрясающим. Это и впрямь барон Арман в своей широкой, чуть примятой шляпе, и баронесса в неизменном капоре. Анжелика призналась, что, к своему стыду, не помнит, как звали мать.

Жосслен прищурился, пытаясь вспомнить.

— Аделина! — раздался тоненький голосок Онорины, которая, войдя, застыла посреди гостиной.

— Верно, Аделина! Ребенок прав!

— Помню, ей называл имя нашей матери Молине, когда навещал нас в Квебеке.

Из-за двери донеслись торопливые шаги и возбужденные голоса.

Жена Жосслена походила на свою сестру, мадам Веррьер. Как и та, она была красивой, крепко стоящей на обеих ногах и в то же время радушной дочерью Канады, уже во втором поколении. Она родилась на этой земле и привыкла делить с мужчинами все опасности и радоваться вместе с ними успехам. При всем ее воодушевлении в ней чувствовалась хозяйская хватка. Еще не дойдя до дома, Анжелика поняла, что именно она держит все здесь в руках. Несомненно, у нее просто не было иного выбора, ибо ее супруг, как видно, мало интересовался хозяйством и коммерцией. Бриджит-Люсия глядела на него с обожанием и, должно быть, относилась к нему как к одному из своих детей, которые — а их было много, возрастом от четырех до двадцати лет, — видимо, пошли живостью характера в нее, а не в отца.

— Ты бы все-таки мог чиркнуть нам весточку! — упрекнула Анжелика брата, стоило им остаться с глазу на глаз.

Мать семейства покинула их, чтобы заглянуть в кухню и приготовить для Анжелики с Онориной комнату — она настояла, чтобы они остались ночевать.

— Чиркнуть?! Но кому? — удивился Жосслен. — Мне не очень-то хотелось расписываться в неудачах. Да и вообще, я забыл, что умею писать, почти разучился говорить! Чтобы добраться до Виргинии или Мэриленда, мне надо было забыть, что я француз, кроме того, во всех английских колониях надо быть протестантом. Я же был никем. Я был просто при протестантах, рядом с ними, я был пареньком, захотевшим посмотреть страну. Какой от меня прок?

Никакого. Учился ли я? Чтобы стать писарем, нотариусом, судебным секретаришкой? Кто бы забрел к французскому нотариусу? Я повсюду оставался иностранцем. Я чувствовал себя в окружении чужаков, чуть ли не врагов. Я обучился английскому, однако это только портило мне нервы, потому что мой акцент вызывал у людей ухмылку. Как-то раз у дверей таверны один француз посоветовал мне: «Раз ты не гугенот, отправляйся-ка в Новую Францию, тебе можно». Я решил добраться до Олбани-Орандж, бывшего голландского форта. Из меня не вышло ни искателя приключений, ни умелого охотника. Дикари поднимали меня на смех.

— Мальчики из рода Сансе всегда отличались чувствительностью.

— А все потому же! Ведь мы не были никем: ни крестьянами, ни дворянами, мы были бедны, но считались богачами; нам нужно было заботиться о своем статусе, поэтому отец, стремясь дать нам образование, занимался разведением ослов и мулов. Ясное дело, мы вызывали всеобщее презрение.

Анжелика подумала: Жоффрею удалось в Аквитании блестяще вырваться из порочного круга, из-за которого дворянство и впрямь пребывало в параличе…

— Но и ему пришлось платить, и немало, — невольно сказала она вслух.

— Возможно, у девочек Сансе было лучше с характером, чем у нас, потому что у них было больше возможностей.

— Нет, Жосслен. Я ведь помню твои последние слова: ты хотел предостеречь меня, чтобы я отвергла ожидающую меня судьбу, быть проданной какому-нибудь богатому старику или тупому и грубому дворянчику по соседству.