— Он умер по вашей вине!

Завтра она, наверное, в полной мере осознает последствия этого события: гибель на американской земле их самого непримиримого врага, и можно будет вздохнуть с облегчением, а то и порадоваться. Но не теперь.

Ей нелегко было осмыслить новость — смерть этого священника, который, оставаясь в тени, никогда не переставал бороться с ними. За все это время он ни разу не обнаружил себя, сосланный к «пресным морям», однако было известно, что он жив, и начеку, и ждет своего часа. Ей вдруг пришло в голову, что сила его ненависти направляла эту дьявольскую угрозу на нее и вынашиваемых ею детей и едва не погубила их.

Итак, в один и тот же час он вдали от нее в страшных муках испустил дух, а они — спаслись.

Даже если по зрелом размышлении эти события не совпадали во времени, она почему-то верила в эту предопределенность, настолько владевшие ими противоположные устремления не оставляли им выбора: победа или поражение, жизнь или смерть.

И все же ее не покидало чувство, что это не так, что все должно было кончиться иначе.

Она сожалела о том, что его больше нет и они так и не смогли взглянуть друг другу в глаза: «Он скрывался до последнего часа…»

Ее охватил ледяной озноб, и две подруги, заметившие это, принесли керамические кувшины с горячей водой, обернутые в шерстяные ткани, и заставили проглотить несколько глотков настоя, приготовленного по рецепту Шаплея, весьма горького на вкус.

Вскоре пришел муж, и она опять увидела его улыбку.

— Теперь я знаю, какую комедию мне надлежит играть, когда вы меня покидаете, славный мой господин. Впрочем, не беспокойтесь, это не болотная лихорадка.

Он потрогал ее лоб, затем поцеловал впадину ладони.

— Заседание, на котором вы присутствовали по случаю вашего счастливого разрешения от бремени, может служить оправданием если не рецидива, то, по крайней мере, легкого недомогания.

Он сел, снял перчатки, и в глубине его черных глаз она заметила улыбку. И сразу стало легче дышать.

Он поделился с ней сожалением, вызванным необходимостью покинуть ее в этом столпотворении, не имея возможности справиться о ее самочувствии — и здоровье двух крепышей, столь своевременно, прервавших, разноголосый хор племен и народов.

Англичане, схваченные смятением, не знали, заключить ли иезуита под стражу, повесить, проклясть или признать невиновным, чтобы как можно скорее о нем забыть, и в который уже раз ему, «иностранцу», французу из Голдсборо, хотя и оскорбленному соотечественником, пришлось снимать острые углы и подыскивать ночлег путешественниками, какими бы незваными гостями они ни были.

Французский священник и его спутник были препровождены в кирпичный дом, отведенный в Салеме в основном для «иностранцев». Там они составили компанию английским католикам из Мэриленда, которых не должно было шокировать соседство с иезуитом.

Пейрак предложил Тагонтагету и сопровождавшим его воинам разместиться в арендованных им портовых складах. Огромный дикарь отклонил предложение.

Ирокезы не были такими уж близкими друзьями англичан. Они презирали их и не доверяли им.

Они сохраняли по отношению к ним нейтралитет, поскольку последние были врагами их врагов, и помогали англичанам уничтожать неприятелей: французов и их диких союзников — гуроков, абенаков, алгонкинов.

Они хотели самостоятельно, без чьей-либо помощи свести счеты со своими противниками.

Англичане, в свою очередь, делали все, чтобы как-нибудь ненароком не задеть обидчивых ирокезов. Они поддерживали с ними контакт через посредство могикан — ирокезской ветви, которая считалась выродившейся по вине северной Федерации, однако оставалась единственным племенем, сражавшимся на стороне англичан и заявившим о себе как об их надежном союзнике.

Граф достал из кармана «ожерелье» Вампум, врученное ему Тагонтагетом. Оно не обладало значимостью договора и не превышало размерами того ожерелья, которое вождь Уттаке послал Анжелике в годину великого голода.

Оно представляло собой обыкновенную перевязь в десять дюймов длиной и два дюйма шириной. Ее рисунок был прост и понятен: внизу за темно-голубой полосой, окаймлявшей с четырех сторон изображение, можно было различить силуэт лежавшего человека, разметавшего руки и ноги, что символизировало рану или насильственную смерть. Над ним были занесены четыре кола или бревна, указывавшие на то, что он будет ими раздавлен, а может быть, и загнан в могилу. С помощью этого изображения Уттаке сообщал, что их враг повержен и уже не сможет им повредить.

А чтобы не возникло никаких сомнений в отношении личности распростертого, вышивальщицы Вампума несколько нарушили традицию, предписывавшую им использовать для официальных документов лишь полоски кожи и твердые ракушки: белые, темно-синие, голубые или фиолетовые и реже черные. На том месте, где должно было находиться сердце, они сочли возможным вставить осколок красного камня — рубина с его распятия.

На сей раз это действительно он.

Анжелике казалось порой, что его вообще не существует. Он умел отыскивать непреклонных людей, которым поручал выполнение неумолимых приговоров, тогда как сам старался казаться мягким и обаятельным, чтобы не оттолкнуть от себя слабые и ранимые души.

— Помните, как вызывающе вел себя Герант, пришедший к нам в лагерь на берегу Кеннебека? И вот теперь де Марвиль…

Вспоминая происшедшую сцену, Анжелика вынуждена была признать, что глашатаю отца д'Оржеваля нельзя отказать в мужестве.

Не так-то просто было атаковать в лоб Жоффрея де Пейрака, особенно в словесных поединках; в тех редких случаях, когда она являлась свидетельницей подобных сцен, их участникам становилось «не по себе».

Впрочем, порой она не могла удержаться от вопроса: не стали ли страдания отца де Марвиля, которые он претерпел у ирокезов, при всем иезуитском складе характера этого человека причиной его легкого умопомрачения?

Это соображение несколько смягчило праведный гнев, который едва не овладел ею.

И в самом деле, ее мысли приняли другое направление, ибо она начала усматривать нарочитую искусственность в самой чрезмерности его высокомерия.

За его словами таилась ложь, но какого рода? И в какой момент она ее почувствовала? Где именно она заметила трещину, угрожающую целостности всей конструкции?

Какая-то «настоящая» скрытая боль придавала неистовым обвинениям и оскорблениям иезуита неподдельный пафос.

Словно следя за ходом ее мыслей, Жоффрей де Пейрак прошептал, кивая головой:

— И все же хотел бы я знать, что могло произойти, чтобы такой бесчувственный человек, как де Марвиль, оказался потрясенным до глубины души?

— А случилось то… что отец д'Оржеваль умер, Жоффрей. И поверьте мне, его очень любили. Разумеется, не без помощи тонкой игры, благодаря которой он сохранял свою власть над людьми; я это поняла в Квебеке. Даже те, кто расходился с ним и принимал нашу сторону, питали к нему теплые чувства. И, может быть, именно потому он куда опаснее мертвый, чем живой.

— Признаю, что господами из «Общества Иисуса» не так-то легко управлять, не говоря уже о том, чтобы их провести. Учась властвовать над умами, они прошли суровую школу, многолетнюю эзотерическую и интеллектуальную подготовку. Могущество, владение секретами, знание правил, включающих упражнения для развития необходимых навыков, а также знакомство с оккультизмом — все это весьма надежное оружие. Так что это самая настоящая армия, а глава их ордена — генерал. Армия, получившая от папы, интересы которого она защищает, исключительные привилегии, как, например: если некто «посягает на орден, будет подвергнут отлучению от церкви фактически и по праву». Даже епископ…

— Вчера, когда этот отец де Марвиль обращался к вам, и с такой заносчивостью, у меня было ощущение, что его устами говорил отец д'Оржеваль. Дух которого, быть может, переселился в него?

Жоффрей улыбнулся и ответил, что, решив поначалу дать церковнику гневную отповедь и заставить дорого заплатить за оскорбления, он вдруг передумал.