Выздоровев, Мари-Аньес не изъявила желания оставить «свою подругу госпожу Моренс». Об их близком родстве никто не знал, и это забавляло сестер. Когда королева осведомилась о здоровье своей фрейлины, Мари-Аньес велела передать, что чувствует себя хорошо, но собирается удалиться в монастырь. Эта причуда оказалась серьезнее, чем можно было ожидать. Мари-Аньес категорически отказывалась посещать танцевальные вечера, но зато погрузилась в изучение Апостольского послания святого Павла и вместе с Анжеликой ходила на богослужения.

Анжелика была очень рада, что набралась мужества и исповедалась Раймону. Теперь с чистой совестью и без ложного стыда она могла регулярно ходить в церковь, как и положено даме из квартала Маре. После долгого перерыва она снова познала радость погружения в насыщенную ладаном атмосферу длинных церковных служб со звучным голосом священника и музыкой органа.

Возможность молиться и думать о спасении души приносила ей покой.

Слухи о внезапном всплеске благочестия двух прекрасных дам заставили многих знакомых заволноваться и поспешить в отель Ботрейи. Поклонники Анжелики, бывшие любовники Мари-Аньес — все протестовали, как могли.

— Что случилось? Вы впали в покаяние? Собираетесь уйти в монастырь?

В ответ на расспросы Мари-Аньес упорно молчала, становясь похожей на маленького загадочного сфинкса. Чаще всего она предпочитала не показываться на глаза гостям или демонстративно раскрывала молитвенник. Но Анжелика решительно опровергала подобные слухи о себе, да она вовсе и не думала о монастыре. Когда одна из подруг привела ее к своему духовному наставнику, благочестивому аббату Годену, Анжелика старалась пропускать мимо ушей его речи о власянице. Сейчас все ее мысли занимали планы, один грандиозней другого, о том, как женить на себе Филиппа, и она отнюдь не собиралась портить кожу и привлекательные изгибы своего великолепного тела грубыми поясами или иными приспособлениями для покаяния.

К каким бы приемам обольщения ни прибегала Анжелика, ей никак не удавалось победить равнодушие этого странного высокомерного человека, который в своих светлых атласных одеждах и в ореоле белокурых волос казался закованным в ледяные доспехи.

Всегда безразличный и молчаливый, Филипп, тем не менее, был частым гостем в отеле Ботрейи. Анжелику не интересовало, умен ли он. Любуясь его неприступной безукоризненной красотой, она всякий раз испытывала почти забытое чувство — смесь застенчивости и восхищения, — которое вызвал когда-то в душе маленькой девочки элегантный старший кузен.

И когда она думала об этом, неприятные воспоминания под влиянием ностальгии приобретали трогательный оттенок. Старый Лютцен, суровый солдат, сразу разглядел, что Филипп станет отменным офицером. Но Анжелика тогда ничего не чувствовала, кроме обиды на насмешливого кузена[41]. Вдобавок к детским воспоминаниям, Анжелика не могла забыть, что Филипп находился среди убийц в трактире «Красная маска». Она не сомневалась, что именно он ударил ее тогда, чтобы оглушить и отдать на потеху собутыльникам, хотя, разумеется, не знал, что под красной маской скрывалась именно она. Когда светлые глаза мессира дю Плесси-Бельера останавливались на Анжелике, у нее возникало гнетущее ощущение, что он не замечает ее красоты. Он никогда не делал ей комплиментов, пусть самых банальных, редко бывал любезен. Оба ее сына боялись Филиппа, тогда как она ожидала, что дети будут им восхищены.

Анжелика тряхнула головой и попыталась вернуться к первым воспоминаниям о Плесси-Бельере. В замке именно Филипп пододвинул ее стул, когда гости рассаживались за стол. Будучи теперь более опытной и искушенной, она знала, что в тот миг в голубых глазах подростка светилось восхищение ее красотой.

— То, как ты смотришь на этого красавца Плесси, начинает меня беспокоить, — заявила однажды вечером Мари-Аньес старшей сестре. — Анжелика, ты одна из самых разумных женщин, кого я знаю… только не говори мне, что очарована этим…

Казалось, она хотела как-то одним словом охарактеризовать его, но, не найдя такого слова, скорчила презрительную гримасу.

— В чем ты упрекаешь Филиппа? — изумилась Анжелика.

— В чем я его упрекаю? Ну, допустим, в том, что такой красивый и привлекательный мужчина вообще не умеет обнять женщину. Ведь согласись, очень важно, как именно мужчина обнимает женщину…

— Мари-Аньес, что за фривольные рассуждения для юной особы, которая намеревается уйти в монастырь!

— Что поделаешь… А ты пользуйся моими познаниями, пока я еще не в монастыре. Лично я составляю первое впечатление о мужчине именно по его манере обнимать. Нежный, но властный жест, рука, которая не дает тебе шевельнуться и в то же время оставляет свободной. Ах! Какое наслаждение испытываешь в эту секунду от одного лишь сознания собственной женской хрупкости!

Ее тонкое лицо с глазами жестокой кошки смягчилось и стало мечтательным. Анжелика улыбнулась, заметив мельком то выражение сладострастия, которое доводилось видеть лишь любовникам сестры. Но Мари-Аньес опять нахмурила брови.

— Надо признать, что немногие мужчины обладают этим потрясающим искусством. Но, по крайней мере, они стараются изо всех сил. А Филипп даже не пытается попробовать. Он знает всего один способ обращения с женщинами: повалить и изнасиловать. Надо полагать, он обучался тонкостям любви на полях сражений. Даже самой Нинон не удалось его перевоспитать. Уверена, он приберегает нежность для своих любовников!.. Все женщины ненавидят его тем сильнее, чем сильнее он их разочаровал…

Анжелика склонилась над огнем, в котором жарила каштаны, едва сдерживая гнев, вызванный словами сестры.

Она твердо решила выйти замуж за Филиппа дю Плесси. Это наилучшее решение всех проблем, ведь свадьба поставит окончательную точку в ее пути наверх и вернет ей имя. Ей нравилось питать иллюзии в отношении мужчины, которого она выбрала во вторые мужья, и чувств, которые она питала к нему. Она хотела бы видеть его «достойным любви», тогда и у нее появилось бы право любить его.

Чтобы покончить со своими сомнениями, уже на следующий день после разговора с сестрой Анжелика отправилась к Нинон и первая завела разговор на интересующую ее тему.

— Что вы думаете о Филиппе дю Плесси?

Куртизанка задумалась, приложив к щеке палец.

— Я думаю, что когда лучше его узнаешь, начинаешь понимать, насколько он хуже, чем можно ожидать с первого взгляда. Но когда узнаешь его еще ближе, замечаешь, что он намного лучше, чем кажется вначале.

— Я вас не понимаю, Нинон.

— Я хочу сказать, что у него нет тех качеств, которые сулит его красота, и он даже не стремится к тому, чтобы его полюбили. Зато, если смотреть глубже, в самую суть вещей, то он внушает уважение, потому что он — представитель почти исчезнувшей расы: это дворянин до мозга костей. Он помешан на вопросах этикета. Он боится увидеть даже пятнышко на своем шелковом чулке, но не боится смерти. Когда он будет умирать, он будет одинок, как волк, и никогда ни у кого не попросит помощи. Он принадлежит лишь королю и самому себе.

— Я никогда не замечала в нем такого величия!

— Но вы не замечали и его низости, дорогая! Наследственный эгоизм потомственного дворянина. Веками родовой герб заслоняет от них все остальное человечество. Почему никто даже не возьмется предположить, что в человеке спокойно уживаются и добродетели, и пороки? Случается, дворянин бывает одновременно и велик, и ничтожен.

— А что он думает о женщинах?

— Филипп?.. Дорогая, когда вы это узнаете, приходите и все мне расскажете.

— Говорят, он жесток с женщинами?

— Да, ходят такие слухи…

— Нинон, неужели вы думаете, что я поверю, будто вы никогда не делили с ним ложе?

— Увы, это именно так, вам придется в это поверить, дорогая. Вынуждена признать, что по отношению к нему все мои таланты оказались бессильны.