– Мир! Как бы я хотел мира! – пробормотал император. – Я всегда хотел его, что бы ни говорили про меня. Но разве я мог без боя вернуть своих орлов обратно, позорно покинув Пруссию, как того требовал от меня император Александр? Я могу говорить с ним о мире только тогда, когда займу одну из его столиц. Мы находимся сейчас на московской дороге – ну, мы и пойдем в Москву! Ты как глядишь на это, Лефевр?

– Ну, я-то всегда гляжу на дело глазами вашего величества, – ответил Лефевр после необычного для него колебания, – но тем не менее…

– Тем не менее что? Да ну же, говори, что у тебя на сердце! Ты ведь знаешь, старый товарищ, что я всегда охотно слушаю твою откровенную речь… как это было утром восемнадцатого брюмера на улице Шантерэн.

– Где вы, ваше величество, дали мне свою саблю.

– Да… После Иены, перед Данцигом.

– Где вы, ваше величество, пожаловали меня титулом. О, я не забыл ни одного из ваших благодеяний, ни одного из знаков расположения вашего величества! – с воодушевлением воскликнул герцог Данцигский. – Поэтому то, что я знаю, и держу при себе, а если чего боюсь, так прикусываю язык из боязни, чтобы не вырвалось лишнего слова.

Наполеон подошел к Лефевру и, положив ему руку на плечо, сказал ласковым голосом:

– Ты не прав, мой славный Лефевр, если прикусываешь язык и сдерживаешь порыв души передо мной! Говори, я сумею все выслушать! С тех пор как я вступил на землю этой проклятой России, я перестал быть прежним человеком. Прежде я сомневался в других, теперь сомневаюсь в самом себе. Я уже не чувствую в себе прежнего господина над роком. Что-то ускользает от меня, я похож на внезапно разбуженно человека, старающегося прогнать тяжелый кошмар и не сознающего с достаточной ясностью, где начинается действительность, где кончается сон. Надо помочь мне, поддержать, и кому же, как не вам, товарищи двадцати боевых лет, помочь мне разобраться среди призрачных фигур, навеянных болотными туманами? Ну, скажите, князь, в каком состоянии армия? Я хочу знать это!

– Ваше величество, нравственное состояние армии все еще великолепно, – ответил Бертье, – но только число дезертиров все увеличивается и отставшие подают солдатам дурной пример в мародерстве и отсутствии субординации.

– Так прикажите для острастки расстрелять несколько человек, вот и все! Ну, а мои орлы, мои герои, мои старые боевые товарищи – они-то не собираются ни мародерствовать, ни покидать свое знамя?

– Нет, ваше величество, этого нет. Но они ворчат…

– Черт возьми! Узнаю моих ворчунов, моих дорогих ворчунов! – улыбаясь сказал Наполеон. – Ну и пусть жалуются как умеют, пусть даже ругают меня! Они ворчат, но следуют за мной! Они называют меня сумасшедшим, честолюбивым безумцем… о, я отлично сознаю это! Они ворчат, но выигрывают мне сражения! Герцог, вы командуете моей гвардией, так скажите, что она? Чего она хочет?

– Ей-Богу же, ваше величество, раз вы знаете, что и гвардия тоже ворчит, как и вся армия, так я вам скажу, что гвардейцы устали бегать за русскими, которые отступают при нашем приближении, – ответил Лефевр.

– О, мы их догоним!

– Как знать! Ежедневно ожидают сражения, и ежедневно надежда на это не оправдывается. Сегодня говорят: это будет завтра… Но когда наступит оно, это завтра?

– Мы постараемся ускорить наступление этого дня! В Смоленске, вероятно, или в Москве, наверное, мы встретимся лицом к лицу с русскими и разобьем их! – с убеждением ответил Наполеон.

Лефевр покачал головой, услыхав, с какой уверенностью император говорил о сражении под стенами Москвы.

– Ну, а пока что, – сказал он, – эти проклятые дикари все отступают и отступают перед нами! Однако это отступление не предвещает мне ничего хорошего. Вся страна вооружается, и к русской армии примыкают ополченцы. Чем больше времени проходит, тем глубже отступает русская армия, тем она становится все больше и даже страшнее, быть может! А мы только таем и слабеем с каждым шагом! Мы не можем нанести решительный удар русским и вечно натыкаемся только на казаков, которые вьются около нас, как комары, не дают покоя ни днем, ни ночью и жалят, жалят без конца. Поднимаешь руку, чтобы прогнать их, – они разлетаются во все стороны. Заснешь спокойным сном – они слетаются к вашему изголовью и во время сна жалят вас, высасывают кровь. Мы истощаем силы в бездействии, ваше величество; когда же они увидят, что мы достаточно ослабели и пали духом, то эти москиты налетят на нас еще более смелым и жадным роем! Вот где опасность, ваше величество!

– И вы дадите себя побить каким-то москитам, вы, герои, орлы?

– Ваше величество, нужно очень немногое – чрезмерный жар или холод, недостаточность питания или сна, – чтобы превратить армию храбрецов в нестройную орду! Ведь Россия, видите ли, слишком велика. Мы только подошвы истреплем в погоне за русскими. Теперь-то их расчет весь как на ладони: чувствуя себя слишком слабыми, чтобы сопротивляться, не имея достаточного количества солдат, чтобы выставить их против нас, они сражаются с нами отступлением. Но они-то ведь у себя, они имеют постоянный подвоз пищевого довольствия и по мере отступления находят подкрепления. Мы же очень далеки от родины, мы можем только раскрошиться, уменьшиться числом, как уменьшается булка, которую треплют неделями в походном ранце. Ваше величество, время – великий чародей; нас оно ослабляет, а врагов усиливает. Наша и русская армии напоминают два снежных кома: только наш-то тает, а их – нарастает.

– В твоих словах много правды, Лефевр. Но можешь ли ты что-нибудь предложить? Есть у тебя план, идея?

Честный Лефевр ответил полным комического отчаяния жестом.

– Идея? План? У меня? – сказал он. – Ну уж нет! Это ваше дело, потому что вы – наш император. Вы только скажите, что нам делать, а мы уж сделаем!

– Ну, а вы, Бертье, что скажете? В качестве начальника главного штаба вы, быть может, составили какое-нибудь особое мнение, как надо вести и как можно скорее кончить эту проклятую войну, воспользовавшись добытыми преимуществами? – спросил Наполеон.

– Я вполне согласен с Лефевром, – ответил Бертье, – и, как и он, вижу большую опасность в этом неуклонном движении вперед. Наш наличный состав растаял почти наполовину, а мы еще не дали ни одного сражения. Жара нанесла нам больше вреда, чем казацкие пики и ядра русской артиллерии!

– А говорили еще, будто в России холодно! – буркнул Лефевр. – Ах, черт возьми, да когда же ветер подует с севера?

– Раньше, пожалуй, чем мы с тобой пожелаем этого! – ответил Наполеон. – Но все-таки, князь, я спрашиваю ваше мнение, что вы мне посоветуете?

– Мне кажется, что самым разумным будет остановиться, пока еще есть время! – ответил Бертье, решаясь высказать мнение, которое разделяла вся армия.

– А ты тоже думаешь так, Лефевр?

– Да, ваше величество. Остановиться не значит бежать! Мы теперь находимся на границе Польши и Московии, теперь мы дошли до порога настоящей России. Так укрепимся здесь. Здесь у нас найдется пищевое довольствие, фураж; армия оправится, отдохнет. Мы будем в состоянии встретить русских как следует, если они вздумают напасть на нас. А чтобы занять чем-нибудь наших солдат, можно было бы двинуть их на север и взять Ригу, которая защищена гораздо слабее Данцига; мы могли бы двинуться на Волынь и, остановившись на зимних квартирах, организовать Царство Польское…

– Царство Польское! Вот как легко говорятся великие слова! – воскликнул Наполеон. – Черт возьми, неужели вы воображаете, что так просто взять да и восстановить Польшу? Не правда ли, вы хотите, чтобы я восстановил ее в прежних ее границах?

– Ваше величество, – еще более энергично ответил ему Лефевр, – поляки храбро сражались в наших рядах, вы им кое-чем обязаны! Раздел их родины тремя монархами был актом незаконным. Мы должны исправить его! Вы должны вернуть несчастным изгнанникам землю, где погребены кости их отцов! В данном случае это является делом не только гуманности, справедливости, признательности, но это важно в интересах чисто политических! Восстановив Польшу, мы создадим непреодолимый барьер перед Францией к вечной славе вашего величества!