– Даипп… – голос иудея был тих и невыразителен. – Я не хочу осквернять свои уста ложью. Мы знаем друг друга достаточно давно, и ты можешь верить, что я говорю правду. Не скрою, нынешние порядки в Понте мне не нравятся. Скоро мы станем еще одной провинцией Рима. И тебе это известно лучше, чем кому-либо. Жадность никогда не приводила к добру, Даипп. Золотом не заменишь честь и совесть. Ты ведь видишь, что, несмотря на уверения в вечной дружбе и бескорыстии, римляне исподволь прибирают к рукам земли Понта. Пока тайно, через своих агентов. Но не за горами то время, когда калиги римских легионов будут топтать наши хорионы, а мы безропотно, как стадо животных, пойдем за их колесницами на убой и в рабство. Ты этого хочешь, главный исполнитель указаний нашей «несравненной и богоравной?»

– Замолчи, отступник! – вскричал жрец, краем глаза заметив, как застыла рука Оронта над глиняной дощечкой – перс с сомнением смотрел на жреца, колеблясь, записывать или нет высказывания иудея; он был осторожен и недоверчив, что не раз спасало ему жизнь – случись эти двое договорятся, ему несдобровать из-за чрезмерного рвения и прилежания. – Пиши все, не упусти ни единого слова, – приказал Даипп, прочитав мысли помощника начальника следствия; сам жрец тоже был достаточно осмотрителен и хитроумен и прекрасно понимал, что и в этой подземной темнице могут быть невидимые уши.

Перс удовлетворенно хмыкнул и приналег на стилос. Он понял – дни Иорама бен Шамаха сочтены, и приговор вынесен самой царицей.

– С кем ты встречался в харчевне «Мелисса»? – скрипучим официальным голосом спросил Даипп.

– Я тебе ничего не скажу, – ответил иудей, дерзко глядя на главного жреца. – Ты можешь искалечить мое тело, выцедить по капле кровь, и я буду стенать и мучиться, кричать от боли и плакать, ибо я всего лишь человек, существо слабое и изначально грешное. Но заставить меня предать ближних ты не в состоянии. И запомни, Даипп – придет время, и твое обесчещенное тело будет выброшено на поживу воронью. Тогда даже сама смерть покажется тебе желанной и милой, как материнская длань. Запомни это, Даипп!

Огненный взор лекаря, казалось, впился в сердце, и жрец невольно схватился за грудь, где медленно разливалась жгучая всеобъемлющая боль. Внезапный страх лишил его на некоторое время дара речи, и Даипп только беззвучно шевелил поблекшими устами. Оронт, с ухмылкой наблюдавший за ними, прокашлялся, отложил стилос и встал, потягиваясь.

– Начнем? – деловито спросил он жреца.

Тот прикрыл глаза и угрюмо кивнул. Ему хотелось бежать отсюда без оглядки, чтобы ничего не видеть и не слышать. Искушенный в придворных интригах, коварный и хитрый честолюбец, он понимал, что пророчество иудея отнюдь не пустой звук. За Иорамом бен Шамахом стоят могучие силы; и они при случае припомнят главному жрецу все. Око за око, зуб за зуб… Даипп вдруг ощутил себя крохотным зернышком, попавшим в жернова. И милонархом была Лаодика, по приказу которой он теперь сидит в этой гнусной яме вместе с палачами, чтобы добыть интересующие ее сведения.

Чувствуя, что теряет сознание от неожиданного удушья, жрец схватил полный фиал, услужливо поданный Оронтом, и жадно осушил его.

Уголья пыточного очага уже потускнели, подернулись пушистыми серыми хлопьями пепла. Возбужденный, с налившимися кровью белками глаз Оронт пил вино, словно воду, фиал за фиалом. В камере витал запах горелого мяса, и Даипп с трудом сдерживал рвоту. Палач и его помощник неторопливо и обстоятельно ели рыбу под острым чесночным соусом. Иорам бен Шамах лежал на голом полу и тихо постанывал. Его обнаженная спина являла собой кровавое месиво с черными полосами подпалин.

– Поднимите его, – брезгливо морщась, сказал жрец и торопливо закрыл нос куском тонкого надушенного полотна. – И приведите сапожника.

Оронт понимающе осклабился и рыкнул на безмятежных подручных. Киликиец небрежно подхватил лекаря под мышки и усадил, прислонив к стене, а узкоплечий перс опрометью выскочил за дверь. Вскоре он возвратился, подгоняя пинками тщедушного капподокийца с остановившимся взглядом.

– Подойди поближе! – резко приказал жрец сапожнику.

Тот вздрогнул, будто его ожгли кнутом со свинцовым наконечником, на негнущихся ногах подошел к Даиппу и упал на колени.

– Не надо… не бейте! – вдруг возопил он, в мольбе протягивая к жрецу тощие руки. – Я уже все сказал! Все!

– Заткнись, скот… – Оронт пнул его ногой. – И внемли.

– Иорам! – жрец снова возвысил голос, обращаясь к безучастному иудею. – Мы знаем многое и без тебя. Твой бывший брат по вере покаялся и рассказал следствию о ваших коварных замыслах. Он будет прощен и выпущен на свободу. Пока такая же возможность есть и у тебя. Ты меня слышишь, Иорам?

– Да… – с трудом шевеля непослушным языком, ответил иудей; он в этот миг наслаждался леденящим холодом стены, остудившим его израненную спину.

– Тогда скажи мне, кто тот воин, что приходил к сапожнику на встречу с тобой? Скажи только это, и сегодня же ты покинешь Понт.

– Не помню… – пробормотал Иорам бен Шамах, прикрыв глаза.

– Ах, пес! – рванулся к нему взбесившийся Оронт.

– Оставь! – воскликнул жрец, с омерзением глядя на перекрашенного перса. – Всему свое время… Очень жаль, Иорам, что ты такой несговорчивый, – процедил он сквозь зубы. – Тогда мне придется огорчить и тебя и этого несчастного – мы будем пытать его на твоих глазах до тех пор, пока кто-нибудь из вас не образумится. Давай! – кивком указал Оронту на коленопреклоненного сапожника.

– Нет, нет! – закричал тот, пытаясь освободиться из рук палачей. – Господин, молю тебя – скажи им! Избавь меня от мук! – он извивался, словно червь, с безумной надеждой глядя на лекаря.

– Терпи, брат мой… – тихо проронил иудей. – Терпи и надейся. И да простит тебе Сотер невольное предательство. А я уже простил – ты всего лишь человек… – он с состраданием поднял правицу, благословляя несчастного.

– О-о… – зарыдал сапожник и обмяк, потеряв от ужаса сознание.

Пытали его недолго. Какое-то время каппадокиец кричал от нестерпимой боли, а затем, неожиданно для истязателей, залился безумным смехом. Он смеялся даже тогда, когда палач-киликиец отрубил ему несколько пальцев.

– Хватит, достаточно! – не выдержал Даипп. – Уберите его!

Хохочущего сапожника выволокли за дверь. Жрец впился взглядом в отрешенное лицо иудея. Губы лекаря шевелились – он молился.

– Ну что же, пес иудейский, ты сам выбрал свою участь, – медленно проронил в наступившей тишине жрец. – Сейчас тебя распнут, а затем выбросят на растерзание шакалам. Да свершится правосудие во имя великой богини Ма. Что предначертано, да сбудется…

Когда лекаря привязали к крестообразной перекладине и стали вбивать в его руки и ноги толстые кованые гвозди, он даже не застонал. Переполненные болью глаза иудея неотрывно смотрели на жреца, беспокойно ерзавшего на сидении дифра.

Вдруг жрецу послышался какой-то звук. Он поднял голову и посмотрел на Иорама бен Шамаха. Иудей пытался что-то сказать. Остановив жестом палача, уже примерившегося забить в тело жертвы очередной гвоздь, Даипп торопливо встал и подошел поближе.

– Он придет… и воссияет, как новая звезда… – хрипел иудей. – И объединит народы… и падут идолы…

– Кто придет? Митридат? – спросил, невольно содрогаясь, жрец.

– Сотер… Наш Спаситель… Митридат всего лишь бич Божий, первое знамение пришествия… – иудей застонал. – Митридат, мальчик мой… Жди и устрашись, Даипп! – он возвысил голос. – Смерть уже стоит за твоими плечами. Я ее вижу. Это бездна, наполненная страданиями. Твоими страданиями, Даипп! О, Сотер, прими мою душу…

Пошатываясь и двигаясь, как сомнамбула, Даипп вернулся к дифру. Когда он уселся, то почувствовал холодный озноб. Лекарь тяжело обвис на перекладине и не подавал признаков жизни. Довольный Оронт что-то торопливо черкал стилосом. Палачи снова вернулись в свой угол и принялись доедать остывшую рыбу.

Даипп трясущимися руками налил вина и поднес фиал к губам. Свет факелов отразился в темной янтарной глубине фиала, и жрецу неожиданно почудились чьи-то огромные, полыхающие гневом глаза. Они смотрели на него неотрывно, и в бездонных черных зрачках бушевал звездопад. Даипп глухо вскрикнул, уронил фиал и свалился на пол. В его обморочном сознании явилось огненное, бешено вертящееся колесо; оно мчало через мрак, наполненный ужасными тварями. Колесо кромсало, давило их, словно слизняков, и вселенский вопль, исторгаемый медными глотками чудищ, рушил столпы мироздания, и их обломки с грохотом исчезали в жерле Хаоса.