Первым подал голос Кадыр. Он всегда был послушным воле хозяев, но убийство Скочинского, которому он когда-то назвался братом, подняло в его душе неудержимый протест.

— Что ты наделал? — сказал он Абубакиру. — Ты обманул нас всех. Ты убил моего названого брата.

— Молчи, собака! — крикнул Абубакир. — Тот, кто называет себя братом гяура, сам гяур. Клянусь аллахом, ты будешь лежать вместе с ними, если надумаешь, меня выдать! — И резко клацнул затвором обреза.

Кадыр попятился. Абубакир действительно может сделать все. Он верная опора Кильдымбая. Убьют, спрячут, и никто не будет знать, куда делся безродный и бедный табунщик. Но и его неуверенного протеста хватило, чтобы другие задумались о своей судьбе.

Сын Кильдымбая Жайык подошел к Абубакиру и, глянув на окровавленный рот Скочинского, к которому он совсем недавно лично подносил большую щепоть обжигающего пальцы бесбармака, сказал:

— Ты убил их обоих.

— Да, — жестко ответил Абубакир. — Я убил их обоих, потому что такова была воля аллаха.

— Но вместе с кровью русского ты пролил кровь и правоверного. Нет ли в этом греха?

— Нет. Пособник гяуров не может быть правоверным, — отрезал Абубакир. — Так говорил Асаубай.

— Хорошо, — тихо вздохнул другой жигит. — Но в горах осталось еще двое. Кара-Мерген сказал: «Они остались продолжать работу. Через неделю мы должны к ним вернуться». Что ты скажешь на это?

— Они не дождутся их и спустятся сюда. Тогда мы сделаем с ними то же самое.

— О алла! Что ты задумал, Абубакир?! Нам не сносить из-за тебя головы…

Абубакир презрительно через губу сплюнул.

— Вы не жигиты! У вас нет ни ума, ни храбрости. Ваши головы вместо мозгов набиты мякиной, а сердца похожи на верблюжий помет! Если мы не убьем Дундулая и его девчонку, нас всех ожидает смерть. Советская власть не пощадит не только меня, но и вас. Станет ли она разбираться, кто стрелял, а кто помогал стрелять?

Да, это было сказано убедительно.

— Если же убьем всех, степь покроет молчанием нашу тайну. Какой мужчина пожелает стать женщиной? Разве законы адата не повелевают блюсти единство между правоверными?

Да, это было сказано обнадеживающе.

— Мы так спрячем гяуров, что не нарушим даже покоя травы над ними. Никто из нас не польстится на их добро. Мы уничтожим его, и никто не будет знать, здесь ли или в другом месте останавливались гяуры. Лошадей угоним с собой и продадим в дальние аилы. Тогда Жалмауыз возрадуется и не станет больше посылать в степь черные болезни, и казахи снова обретут покой. Такова воля аллаха, услышанная муллой Асаубаем во время пророческого сна, такова мудрость Асаубая, тайно переданная мне для вас.

Да, это было сказано поучительно.

И все повернулись к востоку, воскликнув в поднятые ладони:

— Бисимилла иррахманиррахим! Да будет так, как велит бог!

После короткой молитвы Абубакир подошел к Кадыру и не без тайного умысла сказал ему:

— Ты повезешь русского.

Он явно хотел сделать его сообщником.

— Я не обагрял своих рук его кровью, — снова было запротестовал Кадыр, но, чувствуя на себе решительный и беспощадный взгляд страшного человека, умолк.

— И никому ничего не скажешь, — не обращая внимания на его протест, жестко продолжал Абубакир. — Иначе замолчишь навсегда. А теперь делай, что тебе говорят…

Убитых погрузили на лошадей и повезли в глубь долины. Кадыр вез русского, положив его поперек седла, а Жайык — Кара-Мергена. Какой-то тайный голос шепнул Кадыру запустить руку в карман куртки русского, которую он тоже прихватил с собой. Может, его документы когда-нибудь пригодятся ему, чтобы очистить перед людьми свою душу, насильно втянутую в тяжкий грех. Ибо аллах всемилостив.

Кадыр нащупал плотную пачку каких-то бумаг и, не глядя на них, боясь, чтобы не увидели другие, сунул за пазуху.

Яму выкопали заступом, найденным в палатке, но предварительно осторожно подрезали и сняли дерн: Абубакир не велел нарушать покоя травы. Но когда очередь дошла до самих похорон, Жайык воспротивился, чтобы Кара-Мергена, как и русского, придавить землей.

— Он мусульманин! — заявил Жайык. — Я не стану зарывать его, как собаку.

— Да, это верно, — кивнул Кадыр.

— Мы погребем не только тело, но и душу, а это большой грех, — сказали другие.

Тогда Абубакир велел сделать в яме подкоп. Кара-Мергена завернули в его же чапан и подсунули в нишу, а рядом опустили Скочинского. Вместе с ними под сожалеющий цокот жигитов положили все вещи ученых. Яму завалили, хорошенько утоптали землю, а потом аккуратно прикрыли дерном. Лишнюю землю унесли подальше и высыпали в сурчиные норы.

Были люди — и нет; нет и следа от них. Кто подумает, что здесь, на чистом и ровном месте, где колышется чемерица, пестуя на ветру ядовитые дугожильные листья, похоронены два человека? Кто найдет их, если, даже отойдя и вернувшись, не скажешь сразу, тут ли? Память обманчива, время же всемогуще.

Еще полторы недели жили казахи в долине, поджидая следующие жертвы. Коротали дни и ночи в томительном, тревожном бездействии. Вечерами долго не ложились спать, сидя вокруг костра и слушая горы. Совершая свой извечный окольцованный путь, из ночи в ночь всплывала над ними Большая Медведица. На каждого приходилось в ней по звезде. О, это было недоброе сочетание, коли оно предначертано самим аллахом! Не выставит ли он когда-нибудь их грешные души на всеобщее обозрение, как выставил когда-то Жеты Каракши? [15]

И еще полторы недели кружили по степи, охраняя из долины выход. Ожидание сменилось усталостью. Пришла пора вернуться в родные кочевья. Горы таинственны и всесильны. Казахи не любят гор. Только степь способна помочь предать забвению испытанное Судьбой. Да поможет аллах каждому укоротить свою память…

Сперва прокатился слух: Ибраев — восходящая звезда Казахского филиала Академии наук СССР откладывает свадьбу до осени. Суды да пересуды. Но слухи не были лишены оснований.

Ильберс спешно собирался в горы Джунгарского Алатау. Зачем, для чего — толком никто не знал, кроме самых близких.

22 апреля он прибыл в Кошпал, Оттуда, не задерживаясь, вместе со своим первым учителем Яковым Ильичом Сорокиным выехал в колхоз Кызыл-Уруса, что значит Красное Пастбище. В этот день выездной суд из Талды-Кургана должен был вынести приговор убийцам Скочинского и Кара-Мергена. Все семь человек сидели на скамье подсудимых. На суд съехались люди из многих аилов. Вещественные доказательства убийства были налицо. Перед судом на желтой кошме лежали изъеденные ржой бельгийка, кремневка и прочие вещи, извлеченные из могилы; здесь же были документы — записная книжка, карта и паспорт Скочинского. Заключение судмедэкспертов о насильственной смерти тайно погребенных предъявили подсудимым. Все они признались в своем преступлении, но никто не мог ничего сказать о дальнейшей судьбе Федора Борисовича Дунды и его помощницы Дины Григорьевны Тарасовой.

— Абубакир, — сказал Жайык, — тоже хотел убить их, но они не спустились с гор. Мы не знаем, что стало с ними. Уезжая из долины Черной Смерти, мы решили, что их покарал сам Жалмауыз. Теперь знают все, что это было вымыслом суеверных людей и пропагандой мулл, особенно муллы Асаубая, арестованного в тридцать третьем году.

Ильберс попросил у суда разрешения задать вопрос.

— Скажите, Жайык, кого разыскивала тогда в горах научная экспедиция?

— Тоже не знаем, — ответил подсудимый. — Наверно, Дундулай и его товарищи унесли эту тайну с собой.

Жайык, постаревший, обросший, подавленный, с тоской в глазах, вяло переводил взгляд с Ильберса на судей, сидевших за единственным здесь столом, застланным красной сатиновой скатертью.

— Значит, никто из вас больше не верит в Жалмауыза?

— Нет, не верит, — повторил Жайык. — Никто не верит. Вот спросите народ. — И он повернулся лицом к тем, кто в чутком молчании слушал суд. Казахи, мужчины и женщины, — все сидели прямо на лужайке, перед столом, окружив его большим полумесяцем.