Уха, заправленная молодым картофелем, лавровым листом и перцем, была ароматной и вкусной.

Съев подчистую все, что было в котле, рыбаки улеглись на рассыпчатый морской песок вокруг костра и закурили.

— Ну, как там у вас, на «Путиловце», — много мастеровой гвардии набирается? — спросил круглолицый, которого все называли Володей.

— Боевого народу хватит, только считай, — ответил Савелий Матвеевич. — Да вот с оружием бедновато: с палками парни обучаться ходят.

— В следующую субботу мы вам еще подкинем, — пообещал оружейник. — Прижимают нас. Вот как-то ночью юнкера налет устроили, с обысками по дворам пошли. Прямо за глотку хватают: «Признавайся, где оружие спрятано!» «Ищите, — говорим, — найдете — ваше будет». До утра они колобродили, обозлились и лаяться давай: «Вот погодите, Корнилов к власти придет, так мы всех бунтовщиков за ноги перевешаем». Так что они к резне готовятся. Нам бы опередить их надо.

Кончив курить, оружейник посмотрел на карманные часы, похожие на большую луковицу, и воскликнул:

— Ого! Время быстро бежит. Поднимайтесь, надо до рассвета сгрузиться.

Они прошли к своим лодкам, столкнули их на воду и на веслах двинулись в глубь залива.

Отойдя от берега на изрядное расстояние, рыбаки сблизились и, став борт к борту, начали перегружать винтовки, обернутые в промасленную ветошь. Филипп их принимал, а Савелий Матвеевич аккуратно укладывал в носовую часть на брезент. Хорошо укрыв и замаскировав винтовки лотками, они еще раз закурили, пожали друг другу руки и на прощание одновременно выкрикнули:

— Ни пуха, ни пера! Тьфу-тьфу...

Ветер переменился, он теперь дул с северо-запада. Филипп вновь установил мачту и, умело управляя парусом, лег курсом на юг, а сестрорецкие оружейники повернули на север.

На востоке высветлилась тоненькая, едва приметная полоска. Она с каждой минутой ширилась, принимая розоватый оттенок, потом неожиданно вспыхнула и пронизала полнеба золотистым светом.

Всходившее солнце зажгло далекий купол Исаа-киевского собора, острые шпили Адмиралтейства, Петропавловской крепости и маковки церквей. Заводские трубы, возникавшие из рассеивающейся мглы, казались черными, только что погашенными свечками.

Подходя к Лахтинскому выступу, Дементий и Филипп стали вглядываться в поверхность, моря, отыскивая свои кубасы. Утренний блеск волн слепил глаза. Приходилось щуриться и напрягать зрение.

Моряк вскоре заметил раскачивающийся над водой флажок. Скатав парус, он перебрался на нос лодки, вытащил нож, воткнул его в скамейку и стал ждать, когда Дементий на веслах подойдет к ку-басу.

Как только флажок очутился у борта, он схватил его, вытащил из воды вместе с грузом, и, передав Савелию Матвеевичу, начал не спеша выбирать шнур перемета.

Это был захватывающий момент рыбной ловли! Все с волнением уставились на вздрагивающий, затянутый зеленой тиной, шнур: что сейчас покажется из глубины? Какая добыча?

Первые крючки были пустыми.

— Начисто объели, хитрая рыба пошла, — бормотал Филипп. Он по напряжению шнура чувствовал, есть ли что на поводке. — Эге, задрыгала… попалась одна!

Шнур чуть повело в сторону, и на поверхности показался взъерошенный крупный окунь. Он сопротивлялся, рвался на глубину, выскакивал… но был выхвачен из воды и брошен в лодку.

Видимо, над этой частью перемета прошла большая стая окуней, они попадались через два — три крючка, все имели одинаковую изумрудно-полосатую окраску и по величине не отличались один от другого.

— Однолетки, — определил Филипп. — А вот и удавленник попался.

Он вытащил какой-то темный ком, покрытый белой слизью. Это был небольшой угорь, который, стремясь освободиться от крючка, так намотал на себя поводок и шнур, что был задушен ими.

Потом пошли крючки с уцелевшей наживкой. Филипп стряхивал мертвых уклеек в воду и приговаривал:

— Судачкам малым и чайкам на обед! Неожиданно он ощутил тяжесть на перемете.

— Никак зацеп... а ну, Дема, притабань! — попросил Филипп. Моряк слегка поддернул шнур и вдруг почувствовал рывок. — О-го! Никак большая попалась… приготовьте сачок!

Вместе с мутью вверх всплывали клочки выдранной травы. На глубине металась какая-то сильная рыба. Боясь порвать ветхий перемет, Филипп вываживал ее с предосторожностями. Наконец на поверхности показался крупный судак с белесым брюхом. Он всплеснул хвостом, желая уйти на глубину… но угодил головой прямо в сачок, подведенный Савелием Матвеевичем.

— Ну и рыбина! — вытащив добычу, воскликнул старик. — Не меньше двенадцати фунтов потянет.

— Вы не возитесь с ним… срезайте с поводком, если далеко заглотнул, — посоветовал Филипп. — А то руки покалечите, — зубы у них цепкие. Эге! Кажется, еще такой же!

Второй судак был поменьше, но тоже доставил немало хлопот: рванувшись под лодку, он потащил за собой перемет. И как-то так получилось, что крючок соседнего поводка зацепился за киль. Пришлось Филиппу погрузить руку по плечо в воду и пустить в ход нож.

В течение получаса рыбаки наполнили садок доверху и с добычей двинулись к дому.

***

Старый церковный сторож, вымаливая себе прощение, часто оставался после богослужения у алтаря, бросался на колени перед распятием, отбивал поклоны и просил:

— Господи, Иисусе Христе, прости мя, грешного, не покарай за подлость и злобу людскую...

Изнывая от страха, он каждый день ждал, что придут с дальней заставы мстители и спросят: «Ты зачем подкинул нам украденное из алтаря?»

— Не по своей воле, — бормотал старик. — Долговязый бес попутал. И кресты-то были старые, из серебра… на чаше позолота стерлась. Без дела они лежали. Не прогневайся, пощади мя...

В воскресенье, после вечерней службы, старик не погасил восковых свечей, а как всегда встал на колени перед изображением распятого на кресте Иисуса Христа и, закрыв глаза, начал повторять свою каждодневную молитву.

В церкви стояла такая тишина, что слышно было, как капает оплывающий воск, слегка потрескивает пламя свечей и попискивают бегающие в просвирной мыши.

Вдруг до слуха молящегося донесся скрип тяжелой двери главного входа. «Кто бы это мог быть? — вздрогнув, подумал сторож. — Не вернулся ли отец Анатолий?» Дряхлый настоятель церкви ушел последним, по рассеянности он мог что-нибудь забыть. «Нет, не он», — определил сторож. По гулким плитам явно шагали несколько человек. Слышно было, как у одного из них цокали подковки.

Боясь оглянуться, старик торопливо стал отбивать поклоны и бормотать молитвы.

Шаги вскоре затихли, но сторож чувствовал, что пришедшие не ушли, а стоят где-то невдалеке и наблюдают за ним. Он лишь чуть скосил глаза и, заметив трех матросов, державших снятые бескозырки, рослого милиционера с красной повязкой на рукаве и сгорбленного отца Анатолия, упал ниц и в голос завопил:

— Матерь божья, великомученица, заступись!

— Ладно, хватит канючить, — сказал грубый голос. — Поднимайся.

Чьи-то сильные руки подхватили обомлевшего старика и подвели к аналою.

— Раб божий Лука, клянись на святом евангелии, что будешь, как перед богом, говорить только правду, — подняв руку с тремя вытянутыми вверх пальцами, произнес отец Анатолий.

— Клянусь, — слабым голосом отозвался сторож, перекрестился и поцеловал край толстой книги с золотым обрезом.

Матрос, усевшийся на приступку алтаря писать протокол, строгим голосом спросил:

— Как тебя зовут?

— Лука Афанасьевич Субботин.

— Где проживаешь? Уроженец какого села, уезда, губернии?

У старика затряслись ноги. Ему вдруг стало холодно, захотелось сесть. Он слышал вопросы, машинально отвечал на них и думал: «В тюрьму посадят… и отец Анатолий разгневается, прогонит меня».

— Правду ли говорят, что ты со злым умыслом выкрал церковную утварь, окропленную святой водой, и подкинул мастеровым?

— Каюсь, дьявол попутал.

И Лука Афанасьевич, утерев рукавом глаза, стал рассказывать, как после ареста переодетых военных к нему пришел их долговязый начальник и стал нашептывать: «Богоугодное дело свершишь. Они слуги Антихриста... идут против царя и бога. Каторжники будут разорять церкви, измываться над верующими. Бог вознаградит того, кто поможет правосудию вернуть их в тюрьму».