Весь вечер шла деревня в дом к Анне Матвеевне. В сенях осторожно сбивали с себя снег, тихо, с трудом открывали тяжелую разбухшую дверь, молча останавливались на пороге, кое-кто крестился и кланялся иконам. Раздевались, проходили туда, где лежала Анна Матвеевна. Гроб был слишком просторен для ее исхудавшего, иссохшегося тела, оно, плоское и невесомое, неуютно лежало там, и лицо ее с подвязанной челюстью только чуть-чуть возвышалось над краями гроба. Колеблющееся многоязыковое пламя свечей резко очерчивало черные провалы глазниц, рот тускло скалился полоской желтых зубов. Тихо было – только иногда кто-нибудь начинал бормотать молитву, а когда затихала она – слышно было, как потрескивают свечи. Фигуры молчаливых людей были неподвижны, темны и безлики. Завывал за стенами ветер, бросал в ставни снег.

В восемь Алексей собрался ехать на станцию – встречать Андрея. Долго заводил мотор, разогревал его, нерешительно оглядывал белый, крутящийся снежным вихрем двор. Михаил Федорович просительно заглядывал ему в глаза, говорил:

– Не ездил бы, Леха, застрянешь ведь.

– Я только попробую, дядя Миша. Если из деревни выберусь – и дальше проеду.

И все-таки поехал – мигнул огоньками и медленно стал разваливать колесами рыхлый невесомый снег. Но даже на дорогу не сумел выехать, застрял. От злого воя мотора машина только чуть-чуть подергивалась. Михаил Федорович заспешил на помощь, нагнулся к Алексею:

– Что делать-то надо?

– Подтолкни чуть-чуть спереди.

Михаил Федорович навалился на теплый капот – и чуть не упал: машина легко вырвалась из-под него и попятилась назад, во двор. Мрачный Алексей выбрался из машины, выругался, глядя на небо.

– Да не переживай ты, – пытался успокоить его Михаил Федорович. – Ничего с Андреем не случится. Заночует у кого-нибудь, а завтра на попутной приедет.

Алексей промолчал и стал сливать воду из радиатора.

Андрей явился в первом часу ночи. Вошел большим белым комом, вместо глаз – ледяные бельма очков, руки и ноги прямые, негнущиеся, как у куклы. Первой бросилась к нему Ирина, стала раздевать и заплакала:

– Господи, Андрюшка, да разве можно так? Ты что же, пешком шел?

– До Горячева... на машине... в кузове... – непослушными губами прошевелил Андрей, поворачиваясь под ловкими руками Ирины.

– Нигде не поморозился? И в ботинках... Пальцы-то чувствуешь? Ну-ка, садись. Переночевал бы где-нибудь, а завтра бы и приехал. Папаня, дайте носки сухие да брюки какие-нибудь, переодеть.

Ирина присела перед Андреем на корточки, разула его и стала растирать ладонями ступни. Андрей смущенно щурился, пытался поджать под себя ноги.

– Да не надо, что ты...

– А ты сиди прямо... Папаня, выпить ему дайте чего-нибудь.

Через полчаса Андрей сидел за столом, устало щурился из-под очков покрасневшими глазами. На вопросы отвечал скупо – дома все нормально, Маша здорова, на дневную электричку не мог попасть – дела на заводе задержали. Алексей напряженно поглядывал на него, но Андрею было как будто все равно, есть он тут или нет.

Долго сидели за пустым столом, выдвинутым на середину, накинув на плечи пальто, – печи второй день не топили. Ложиться как будто не собирались, да и негде – на лежанке едва ли и трое поместятся. Посылали туда спать Андрея, но он отказался.

Сидели молча, слушали, что делается там. А там сидели вокруг гроба три старушки, по очереди читали псалтырь слабыми голосами.

«Заутра услыши глас мой, заутра предстану ти, и узришь мя».

Просили у бога прощения для Анны Матвеевны за грехи ее, молили проникновенными голосами:

«Грех юности моея и неведения моего не помяни; по милости твоей помяни мя ты, ради благости твоея, господи.

Виждь смирение мое и труд мой, и остави все грехи моя».

Бог сурово смотрел с иконы, бесстрастно слушал, как просили его:

«Отверзоша на мя уста своя, яко лев восхощаяй и рыкаяй».

Но неподвижны были уста бога, темное дерево иконы делало мрачным и злобным лик его, не слышал он, как униженно говорили ему:

«Аз же есмь червь, а не человек, поношение человеков и уничтожение людей».

И лгали набожные старушки древними, как мир, библейскими словами:

«Согреяся сердце мое во мне, и в поучении моем разгорится огнь; глаголах языком моим: скажи ми, господи, кончину мою и число дней моих, кое есть, что лишаюся аз».

Но бессилен был бог сказать кончину Анны Матвеевны и хоть ненамного сократить число ее бесполезных и мучительных дней. И под злое завывание вьюги и потрескивание свечей текли красивые лживые слова:

«Господь да сохранит его и живит его, и да ублажит его на земли, и да не предаст его в руки врагов его.

Господь да поможет ему на одре болезни его: все ложе его обратил еси в болезни его».

Не сохранил господь, не помог... Лживые псалмы царя Давида звучали злой насмешкой над трудной жизнью Анны Матвеевны и ее мучительной смертью.

«Аз к богу воззвах, и господь услыша мя».

Но не слышал господь...

Сидели за пустым столом самые близкие и родные для Анны Матвеевны люди, и усталы и равнодушны были их лица – горе их притупилось долгим Многомесячным умиранием Анны Матвеевны, выплеснулось в криках и словах, и теперь было ожидание конца необходимого обряда и мысли о той повседневной жизни, которая начнется завтра, когда закопают гроб и разойдутся чужие люди, пришедшие бросить горсть земли в ее могилу.

А в соседнем доме шла нелегкая ночная работа – готовилась поминальная снедь, пеклись пироги и хлебы, варились компоты и кисели, неутомимо дышала широким жарким зевом просторная русская печь. Здесь же спала Олюшка, помогал женщинам Гришка – носил воду, бегал между двумя домами за всякой всячиной, лазил в погреб. Устинья и хозяйка дома одни не управлялись – и Гришка тихонько вызвал в сени Ирину, сказал, чтобы шла помогать. Ирина позвала Андрея – видела, как нелегко ему сидеть в этом тягостном бездеятельном молчании, да и хотелось ей побыть с ним – очень она любила его, из всей родни ей одной писал письма Андрей, когда учился в Москве, и за то время, как поселился он в Уфе, Ирина дважды приезжала повидаться с ним, жестоко скандаля из-за этого с Петром. Андрей с облегчением поднялся из-за стола, оделся – Ирина ласковыми руками закутала его шею шарфом, подняла воротник. Алексей тоже встал, вышел за ними в сени, спросил:

– Может, помочь надо?

– Сами управимся, – сухо сказала Ирина. Алексей помрачнел – после смерти отца не ладились у него отношения с Ириной, она явно избегала его, и он винил в этом Андрея – под его дудку пляшет. Но не только в этом было дело – Ирина была любимой племянницей Егора Матвеевича, он много помогал ей, когда она училась, часто делал подарки, приезжал на свадьбу, с ним Ирина советовалась даже чаще, чем с отцом. И до сих пор Ирина не могла простить Алексею всего, в чем виноват он был перед отцом. И Алексею никак не удавалось победить ее неприязнь. Звал к себе – Ирина прямо не отказывалась, отделывалась неопределенными обещаниями, но, бывая в Уфе, так ни разу и не зашла к нему за все эти годы. При случайных встречах говорила с ним мало, неохотно. И сейчас – сколько уже часов здесь вместе, а и двух слов ему не сказала, все время рядом с Андреем держится, ни на шаг не отходит, каждое слово его ловит.

Ушли они, а Алексей вернулся в избу.

По узенькой, наполовину заметенной тропке Андрей и Ирина пошли к соседке. Темно и невидимо было вверху, белый ветер размывал границу земли и неба. Да и земля – не земля: только снег кругом. И вверху тоже снег, быстро несется, задевая за дома, деревья, заборы, не сразу ложится в сугробы. Деревня укрыта темнотой и этим снегом, ни огонька – спят все. И дом соседки только вблизи виден – окна закрыты ставнями, светящиеся щели узкими полосками прочерчивают снежную темноту.

В доме – жаркий, аппетитно пахнущий воздух. Лица Устиньи и хозяйки красны, то и дело покрываются мелкими бисеринками пота. Андрей встал на пороге, очки сразу запотели, он снял их, стал протирать, оглядывая смутное, расплывшееся пространство комнаты. Хозяйка вгляделась в него, тихонько ойкнула и кинулась приглашать, протирать стул – видно, немало наслышана была об ученом племяннике Анны Матвеевны. Андрей с виноватой улыбкой говорил: