Михаил Федорович чувствовал, что может не выдержать этого. И Анна Матвеевна тоже видела это – и сказала ему, чтобы отправлялся, дорога дальняя, лучше пораньше выехать. Михаил Федорович посмотрел на часы и сказал, что посидит еще минут пять, – высидел эти страшные пять минут и простился с ней.

Анна Матвеевна слышала его шаги в коридоре, потом хлопнула дверь – уехал Михаил Федорович. Тогда она отвернулась к стене и заплакала, и плакала долго, хоть и больно было плакать – сразу заболели швы, и она старалась не всхлипывать, чтобы не заметил кто-нибудь...

Прошел месяц.

Лето стояло сухое, жаркое, солнце с утра заглядывало в окно к Анне Матвеевне, потом медленно уползало с подоконника. Окна в палате весь день были открыты, но никак не выветривался тяжелый застоявшийся запах, обычный запах, сопровождающий всех тяжело больных.

Утром, во время обхода, врач – средних лет мужчина, строгий и уверенный в себе, – бегло осматривал Анну Матвеевну, говорил обычные ободряющие слова, расспрашивал, как прошла ночь, слушал, но ответы Анны Матвеевны ничего не значили, она и сама это понимала, говорила нехотя. Время от времени сестры делали перевязки, и тогда Анна Матвеевна особенно хорошо понимала, насколько плохи ее дела. Операционные швы все еще не заживали, гноились, и, когда снимали бинты, запах гниения сильно ударял в нос, потом слабел, скрытый свежими чистыми полосами марли, пропитанными чем-то пахучим. Но уже к вечеру бинты теряли свою белизну, на них выступали бурые пятна, и опять пахло гниением.

Но сильных болей не было – видно, помогали уколы. Больно было повернуться, кашлянуть, нельзя было засмеяться, приподняться – и обычно Анна Матвеевна лежала неподвижно, смотрела за окно, на дерево – крона его густо зеленела, разрослась, и ветерок иногда доносил запах листвы, и запах пыли, нагретой солнцем, и все другие запахи лета, но все они ощущались слабо – все перебивал тяжелый запах палаты.

Дни в общем-то были похожи один на другой, но бывали и какие-то события – небольшие, но приятно нарушающие однообразие больничной жизни. Раз в неделю, приезжали из деревни – или Михаил, или Гришка, а однажды и Олюшка. Анна Матвеевна жадно расспрашивала их о доме, о хозяйстве, о деревне, давала советы – это создавало какую-то видимость ее участия в жизни, хотя она и сама понимала, что все ее советы ни к чему – все равно все пойдет своим чередом.

Михаил Федорович все-таки позвал Устинью – на этом настояла Анна Матвеевна. Приходили письма от дочерей. Ирина писала, что могла бы приехать и сейчас, но без детей и Верки и всего дней на десять, а если подождать до июля, то тогда приедут всем кагалом и останутся на месяц, а то и полтора. Анна Матвеевна велела отписать, чтобы Ирина не торопилась, а приезжала, когда ей удобно будет. Надька писала почти каждую неделю – и тоже сюда собиралась. А недавно и Варвара письмо прислала. Михаил Федорович ничего об этом не сказал, а Гришка проговорился. Тогда Анна Матвеевна заставила прочесть письмо, что Михаил Федорович сделал с большой неохотой. В коротеньком письме не было ничего особенного – поклоны, приветы. Михаил Федорович прочел скороговоркой, а под конец как будто замялся, и Анна Матвеевна сказала;

– Все читай.

Михаил Федорович прочел. В конце письма были такие слова: «Не стыдно вам, батя, при живой-то жене бывшую полюбовницу в дом вести? Что люди скажут, об этом бы подумали». На эти слова Анна Матвеевна побледнела, закашлялась, потом велела написать так: чтобы ты, Варвара, свой нос в чужие дела не совала, которые тебя совсем не касаются, молода ты, чтобы отцу с матерью указывать. А насчет людей вот что скажу тебе: коли своего ума нет, так у чужих не займешь, чужие тебе только дурость свою отдать могут...

И Михаил Федорович расстроился. Анне Матвеевне даже показалось, что он пожалел о том, что позвал Устинью. Она твердо сказала ему:

– А ты лишнее из головы выкинь, нечего всяких дураков слухать. За Устинью я на тебя ничего не имею, в свое время говорено было об этом, нечего еще перемалывать. Она баба неплохая и за Олюшкой смотрит. А на эту длиннохвостую Варвару плюнь, у нее ума-то всегда на донышке было.

Михаил Федорович промолчал, и Анна Матвеевна на всякий случай еще строже добавила:

– Устинье отказывать не смей, не велю, а ежели она сама в чем сомневается, так и передай: я, мол, сама прошу ее помочь. И хватит говорить об этом.

Переволновалась от этого разговора Анна Матвеевна, хуже стало, пришлось укол делать.

Сегодня ничего нового как будто не предвиделось. Гришка вчера на велосипеде прикатывал, а больше пока некого ждать. Привозил Гришка письмо от Андрея. Андрей писал, что вскорости приедет, вот на заводе немного с делами управится да Маша экзамены сдаст. Еще сказал Гришка, что прислал Андрей денег, да сколько – двести рублей! На это Анна Матвеевна и обрадовалась и рассердилась. Обрадовалась, что не забывает ее племянник, помнит о беде, а рассердилась – зачем деньги, да еще столько? Давно ли сам на стипендию жил, только на ноги становится, все покупать надо, а жалованье, какое бы оно ни было, все ж таки всегда невелико. Да и жена у него молодая, красивая, ей одеться надо. Еще и то неприятно было, что пришла такая мысль – Андрей долги отдавать хочет. Когда учился он в Москве, Анна Матвеевна изредка посылала ему чего-нибудь – меду, сала, кусок окорока. Так это ж совсем другое – они никогда не бедствовали, всегда сыты были, и это им не в ущерб, а Андрею – кстати.

Велела Анна Матвеевна написать Андрею, чтобы денег ни под каким видом не присылал, а если хочет порадовать тетку, то пусть приезжает повидаться хоть на часок, и непременно с женой, а то бог знает, когда еще придется свидеться.

Вот и ждала она теперь Андрея и Машу, хотя и ждать-то было рано.

Бывали у нее дни спокойные, тихие, когда ничего не болело и даже лежать было приятно – хоть и давно уже ныли все кости от лежания. Но так мало приходилось Анне Матвеевне за всю жизнь просто так лежать и отдыхать, не обременяя себя заботами, что поневоле и это лежание иногда казалось приятным.

И сегодня был вот такой день. Живот только чуть-чуть побаливал, и от бинтов не очень пахло. Где-то за окном высоко стояло солнце, птицы голосили на дереве, а здесь тихо было, и даже неприятный запах палаты ощущался как будто меньше.

В такие дни начинала Анна Матвеевна вспоминать свою долгую жизнь, думать – какая же она была: хорошая, плохая или так себе? Вспоминала, как иногда эта жизнь казалась ей страшной, невыносимой, такой, что хоть выходи на улицу и волком вой, или в пору вниз головой с обрыва броситься. Немало было таких дней, а сейчас, вспоминая о них, Анна Матвеевна чуть заметно улыбалась – ну и дура же была. Ведь все тяжелое, страшное – это ненадолго, все уходит, а другого-то, хорошего – ведь куда больше было, его-то зачем забывать? Взять хотя бы детство. Плохо жили, голодно, пришлось начать работать, когда и двенадцати не было, другие девчонки еще в куклы играли, а она уже наворачивала по дому, все хозяйство на ней было. Егор весь день на извозе работал, приезжал только к ночи, а она уже ему и свежее полотенце повесит, и постель приготовит, и поесть подаст, и одежа всегда в чистоте была. Плохо, конечно, что отца с матерью не было, – так ведь Егор был, он ей и отца и мать заменил. И что с малых лет работать начала – тоже к лучшему. Рано научилась труд уважать, зло от добра отличать, ценить людей не за слова, а за дела. А потом год от году жить все лучше становилось. А как девкой стала – ах, какая жизнь была! И работы было вроде не меньше, но успевала и погулять, и с Мишей до утра миловалась, и одета была не хуже других – об этом Егор заботился, привозил ей вещи из города, – и хоть и красавицей не слыла, но тоже и на этот счет не из последних была. Да и Миша ее парень был что надо. Наговаривали ей – он с тобой так просто крутит, его Устинья приговорила. Та самая Устинья, что сейчас в ее доме хозяйничает. В то время она была девка первостатейная – и красивее Анны, и ростом выше, и одета побогаче. Что у них там с Михаилом было – неизвестно, но женился-то Михаил на ней, Анне, а не на Устинье. Потом сам же и посмеивался: «Я же, Анюта, не дурачок, сам вижу, где золото, а где так, блеск слюдяной». Зажили они вдвоем душа в душу, дети пошли – Варвара, Ирина, перед самой уже войной – Колюшка. Михаил ласковый тогда был, внимательный, по чужим бабам не таскался, не пьянствовал – если и выпивал, то всегда меру знал.