– Подождите, я записку напишу врачу на всякий случай.

Написала. Михаил Федорович сунул записку поглубже, во внутренний карман, и небыстрым шагом пошел к бригадиру за лошадью – быстрее легкие не пускали, и без того все болело в груди и хотелось как-то согнуться в клубок – может быть, тогда боль стала бы меньше.

На стук долго не отзывались. Потеряв терпение, Михаил Федорович заколотил так, что в окнах жалобно зазвенели стекла, – и сразу засветилось внутри, показалась растрепанная голова Любки, бригадировой жены. Не разглядев стоявшего за окном Михаила Федоровича, она сердито сказала:

– Чего тарабанишь? Нету бригадира!

И скрылась, и тут же погас свет.

Михаил Федорович в сердцах сплюнул, выматерился и зашагал на конюшню. Там, конечно, тоже все спали, и он сразу заколотил в ворота кованым каблуком. Дежурил на конюшне Иван, тот самый бывший фельдшер, выгнанный за пьянку, и был он по привычке пьян и сейчас, и по привычке же матерился, шлепая по лужам. Он не успел еще открыть калитку, как Михаил Федорович крикнул ему:

– Запрягай лошадь, за доктором надо ехать. Анна кончается!

Иван открыл рот, сказал что-то беззвучное, засуетился, забормотал:

– Царица небесная, как же так? Сейчас, сейчас, в один момент сделаем, это мы мигом...

И засеменил в конюшню.

И когда была уже запряжена лошадь, он все суетился, поправлял сбрую, жалостливо помаргивал на Михаила Федоровича, морщил лоб, придумывая, что бы сказать в утешение, – видно было, что ему очень хочется помочь Михаилу Федоровичу, но не знает, чем. И уже пошел было открывать ворота, но вдруг хлопнул себя по лбу и почти с радостью сказал:

– Эх, забыл! Погоди чуток, я мигом!

Забежал в конюшню и вынес початую бутылку самогона, бережно сунул Михаилу Федоровичу:

– Бери, сгодится, а то застудишься дорогой, смотри, холод какой. Ну, помогай тебе бог...

Когда Михаил Федорович подъезжал с врачом к своему двору, совсем не по себе ему стало – так необычен был вид дома, ярко светившегося всеми окнами в этот поздний час, среди непроглядной тьмы спящей деревни. Казалось – только один этот дом и стоит в поле, а больше ничего нет вокруг. Он бросил вожжи и торопливо пошел к крыльцу, забыв помочь докторше, и, только услышав остервенелый лай Шарика, опомнился, цыкнул на собаку так, что та с испуганным визгом кинулась обратно в конуру, и вернулся к тарантасу.

Никто не спал в доме, даже Олюшка. Михаил Федорович еще в сенях услышал голос Анны Матвеевны – она жалобно звала кого-то, выкрикивала бессвязные слова, и когда он заглянул в ее комнату – увидел широко раскрытые, невидящие глаза ее и невольно зажмурился. Вспомнил о докторше, повернулся к ней – та неторопливо раздевалась, а Михаил Федорович не догадывался помочь ей.

– Уложите детей, – строго приказала докторша, и Михаил Федорович не понимал, почему она говорит о детях и не торопится к Анне Матвеевне, но послушно кивнул.

Потом он долго, очень долго сидел за пустым столом и слушал голос Анны Матвеевны, постепенно затихающий и наконец совсем смолкший, и в тишине негромкий спокойный говор докторши, и он понял только, что Анна жива, иначе бы там не говорили так спокойно, и ждал, когда ему скажут что-нибудь.

Докторша и Люся наконец вышли, долго мыли руки, а он стоял рядом и держал чистое полотенце на неловко вытянутых руках. Было два часа ночи.

– Дети спят? – шепотом спросила докторша.

Михаил Федорович подошел к лежанке и посмотрел. Дети спали.

– Спят.

Люся опять пошла к Анне Матвеевне, а докторша села за стол и сказала.

– Если можно, сделайте, пожалуйста, чай.

– Я сейчас, сейчас... – обрадованно заторопился Михаил Федорович и стал искать плитку. То, что докторша заговорила о такой обыкновенной и простой вещи, как чай, сразу успокоило его. Значит, все нормально. Анна будет еще жить, и он спросил на всякий случай:

– Как она?

Он был уверен, что ничего страшного не случилось, и дернулся от неожиданности, услышав:

– Плохо. Может быть, и до утра не доживет.

И хотя Михаил Федорович давно знал, что Анна умрет, и умрет скоро, – слова эти тяжело, с размаху ударили его, и он неподвижно, согнувшись, стоял посреди комнаты, растерянно смотрел на докторшу и сказал первое, что пришло в голову:

– Как же так?

Да, он знал, что Анна скоро умрет, но ведь скоро – это не завтра и не сегодня утром, скоро – это ожидание и, значит, жизнь, а сегодня утром – это конец, это действительно смерть...

– Но что же делать, – помягчевшим голосом сказала докторша слова, которые полагалось говорить в подобных случаях, – вы ведь знали, что она безнадежна.

Да, он знал об этом, и казалось, давно уже смирился, но это не избавляло его от боли, время от времени возникавшей где-то под сердцем, и эта боль опять пришла сейчас, многократно усиленная неожиданными словами, и было так тяжело, как не было тяжело в тот день, когда он узнал, что Анне придется скоро умереть.

И он стоял и продолжал смотреть на докторшу, не зная, что ему делать, а докторша опять говорила слова очень обычные, будничные:

– Я до утра побуду здесь, а вы отвезите Люсю.

Он не понимал, как она может говорить так спокойно и просто, когда рядом умирает человек, и с молчаливой враждебностью смотрел на нее, и она понимала его и не обижалась, и не пыталась объяснить, что она не может вести себя иначе, ведь она уже больше тридцати лет работает врачом и видела столько болезней и смертей, что давно привыкла к ним, она не могла не привыкнуть к этому, иначе давно перестала бы быть врачом.

Но она ничего не стала говорить Михаилу Федоровичу. Она спокойно смотрела на него и, когда задребезжала крышка чайника, сказала:

– Снимите чайник.

Михаил Федорович снял чайник, стал искать стаканы. Нашел, поставил на стол – все так же молча, не глядя на докторшу. Он прислушался к тому, что было в соседней комнате, но голоса Анны Матвеевны не было слышно. Люся тихо ходила по комнате, делала что-то. Михаилу Федоровичу хотелось зайти туда, посмотреть на жену, но он не знал – можно ли?

Докторша взяла маленький фаянсовый чайник, сказала:

– Если позволите, я сама заварю.

– Пожалуйста, пожалуйста, – торопливо сказал Михаил Федорович, пододвигая ей чай и сахар.

Докторша заварила чай необыкновенной густоты и стала пить его маленькими глотками. Михаил Федорович тоже налил себе, но так и не притронулся к стакану – не хотелось.

Молчали. Ярко и бело светила стосвечовая лампочка без абажура, в углу желто и почти невидимо поблескивало узкое пламя лампадки – бог хмуро вглядывался в сидящих за столом людей.

Вышла Люся, молча села к столу. Михаил Федорович боялся расспрашивать ее, а она не говорила, сдвинула тоненькие брови, сосредоточенно размешивала сахар в стакане. Докторша сказала ей:

– Ты поезжай, голубушка, я сама побуду тут.

– Хорошо, – кивнула Люся.

Она допила чай и встала, тут же поднялся и Михаил Федорович, ожидая ее.

Дождь кончился, только злой невидимый ветер кидал в лицо холодные шарики воды, срывая их с деревьев.

Михаил Федорович отвез Люсю и медленно ехал назад, к белым светящимся прямоугольникам окон своего дома, думал – жива ли?

Докторша все так же сидела за столом, смотрела перед собой, думала о чем-то, на его появление только чуть голову повернула, невнимательно посмотрела – и снова задумалась. Михаил Федорович только сейчас как следует пригляделся к ней – раньше видеть ее не приходилось, работала она в Никольском недавно, с весны, – и понял, что она уже старая – под шестьдесят, наверно, – вспомнил, как гнал он лошадь по тяжелой трясучей дороге, а она ни словом не придержала его, хотя знала, конечно, что Анна Матвеевна безнадежна, – и стало ему жалко ее и стыдно за свою недавнюю враждебность к ней: «Тоже, у сердешной, жизнь крутая. Умаялась...» Он тихо сказал:

– Вы поспите, я постелю вам.

– Не нужно, – бросила докторша, не глядя на него.

Михаил Федорович посмотрел на ее боты и предложил: