Географическое общество, как и Вольно-экономическое, одобряет проект экспедиции. Семенов и Данилевский собираются в дорогу…
Они выехали из Петербурга весной 1849 года.
Все шло благополучно. Голубело небо, сияли речки, цвели травы. Семенов и Данилевский радовались, встречая утренние зори, отдыхая на лесных дорогах, любуясь тихой красотой речки. Она так и называлась — Красивая Мечь. В селе с тем же названием они остановились на постоялом дворе.
Во время чаепития на улице послышался звон колокольчиков. К постоялому двору подкатил тарантас, из него вылез высокий, мрачноватый, в голубом мундире жандармский полковник. Звеня саблей, полковник легко взбежал на крыльцо, открыл дверь в комнату, где Семенов и Данилевский пили чай. Семенов узнал в полковнике однокурсника по школе гвардейских офицеров Назимова.
Назимов вежливо откозырял и так же вежливо обратился к Данилевскому:
— По высочайшему повелению вы арестованы. Соблаговолите следовать за мною. Обязан немедленно доставить вас в Санкт-Петербург…
Семенову полковник процедил сквозь зубы:
— О вас же пока никакого повеления не имеется…
Стараясь сохранить внешнее спокойствие, Данилевский обнял Семенова.
— Прощай, друг! Не удалось путешествие. Царь не простит мне моего социализма…
Они расцеловались. Данилевский сел в тарантас, помахал рукой. Кучер лихо свистнул, и Семенов остался один на пыльной улице.
В одиночестве продолжал он свое путешествие. В одиночестве собирал материалы для диссертации о почвах и растительности черноземного края.
Поздней осенью он вернулся в Петербург. Дома узнал, что был тщательный обыск. Жандармы перебрали все его книги, все бумаги, но не нашли ничего запрещенного. Все же он с нетерпением и страхом ждал вызова в судную комиссию, созданную по делу петрашевцев. Комиссия так и не вызвала Семенова даже свидетелем. Зато его знакомый, влиятельнейший член судной комиссии граф Ростовцев сообщил о Данилевском утешительные новости:
— Данилевский обвиняется только в чтении лекций о социализме. Для судной комиссии он написал объяснительную записку, в которой увлекательно изложил учение Фурье.
Мы поняли из объяснений Данилевского, что Фурье никогда не проповедовал революционных идей. И признаюсь, — пошутил граф Ростовцев, — члены судной комиссии сами сделались более или менее фурьеристами…
Судная комиссия оправдала Данилевского. В докладе Николаю Первому комиссия с особой похвалой отозвалась об уме и разносторонней образованности Данилевского.
— Чем умнее человек, тем опаснее. Образованный умник опасен вдвойне. А посему сослать Данилевского в Вологду, — решил Николай Первый.
Другого петрашевца, молодого писателя Салтыкова-Щедрина, сослали в Вятку. Семенов обрадовался: царь так милостиво обошелся с его друзьями. «Административные ссылки в царствование императора Николая Первого носили патриархальный характер: ссылаемые определялись на государственную службу под отеческий надзор губернаторов», — писал он много позже в своих мемуарах.
Представление Семенова о царской ссылке не соответствовало действительности.
Живой блестящий ум Данилевского был загнан в медвежий вологодский угол на медленное угасание, на полное творческое бездействие.
Из Салтыкова-Щедрина вытравливали семилетней ссылкой его свободолюбивый дух в непролазной невежественной Вятке. И не заслуга царя, что гений Салтыкова-Щедрина не погиб, а расцвел в ссылке.
Правда. Салтыкову-Щедрину сравнительно повезло. Он попал под «отеческий надзор губернатора», который знал его лично. Вятский губернатор Николай Николаевич Семенов приходился родным дядей Петру Петровичу и сам был писателем. Пусть третьестепенным (он писал сентиментальные русские романы на французском языке), но он покровительствовал ссыльному сатирику. Салтыков-Щедрин служил у губернатора чиновником особых поручений.
А Семенов искренне радовался гуманности царя в отношении петрашевцев. Царь-де понимает, царь-де знает, рассуждал он, что петрашевцы «не составляли никакого тайного общества и не только не совершали, но и не замышляли никаких преступных действий, да и не преследовали никаких определенных противогосударственных целей, не занимались никакой преступной пропагандой».
Николай Первый был совершенно иного мнения о петрашевцах.
Царь обвинил их в самом страшном преступлении против самодержавия — в «заговоре идей». Он назвал социалистические и коммунистические идеи «язвой века» и приказал судить «заговорщиков» без всякого снисхождения. А Военно-судная комиссия не имеет фактов преступной деятельности петрашевцев. Царские судьи вытаскивают на свет божий манифест от 13 июля 1826 года. Николай Первый издал этот манифест после казни декабристов. Теперь Военно-судная комиссия может обосновать свой приговор словами, изреченными обожаемым монархом: «Не просвещению, но праздности ума, более вредной, нежели праздность телесных сил, недостатку твердых познаний должно приписать сие своеволие мыслей, источник буйных страстей, сию пагубную роскошь полупознаний, сей порыв в мечтательные крайности, коих начало есть — порча нравов, а конец — погибель…».
Основание для приговора найдено не в своде законов, а в царском манифесте. Суд приговаривает пятнадцать петрашевцев к смертной казни.
Петрашевцев привезли на Семеновский плац. Надели на них смертные балахоны, поставили на эшафот. Кого-то прикрутили веревкой к столбам, кому-то завязали глаза, над кем-то сломали шпаги. Под трескучий бой барабана, под лязг оружейных затворов зачитали приговор — «к расстрелянию…».
Когда же петрашевцы пережили весь ужас ожидания казни, им объявили «царскую милость». Расстрел заменен каторгой, ссылками в арестантские роты, лишением дворянского звания, прав и состояний…
После расправы над петрашевцами Семенов еще долго жил в смятении чувств, в постоянном тревожном ожидании неизвестной опасности.
Он продолжал работать в Географическом обществе и писать свою диссертацию, но Петербург опостылел ему.
Географическое общество задумало перевести на русский язык труды Карла Риттера по землеведению Азии. Причем общество поставило необходимейшее условие — дополнить труды Карла Риттера новыми материалами по географии Центральной Азии. Эту огромную, сложную, но очень интересную работу общество решило предложить Семенову.
К середине XIX века русская географическая наука накопила массу новых сведений об Азиатском материке, о которых не мог знать Риттер.
Путешествия Карелина до границ Ирана и Китая, исследования Шренка в Джунгарии, экспедиции Миддендорфа в Восточную Сибирь и на берегах Охотского моря, Чихачева и Щуровского на Алтай принесли замечательные результаты. Северо-Уральская, Сибирская, Каспийская экспедиции Гофмана, Маака, Бэра также дали новые богатые материалы по географии Азии. Все это должно войти в дополнения.
Семенов без колебаний согласился на заманчивое предложение общества. Работа над переводом книги Карла Риттера и дополнениями к ней, желание избавиться от тревог петербургской зимы привели его в родное Урусове.
Он вернулся в дорогие его сердцу места.
Ему всего лишь двадцать три года. Он ощущает в себе силы, энергию, у него обширные творческие планы. Он — в самой цветущей поре жизни, и его хватит на тысячу дел…
Семенов улыбнулся, встречая встающее из луговых трав солнце. Жаворонок уже заливался в небе, водяные лилии раскрывали свои чашечки. По влажной тенистой аллее Семенов вернулся в дом. Долго ходил по отцовскому кабинету, потом распахнул окно. Солнце осветило пыльную мебель, книжные шкафы, портреты предков. Строгие суровые лица словно спрашивали у него:
— А что ты сделал во славу рода Семеновых?
