— Так вы собираетесь проникнуть во Внутреннюю Азию? — спросил Гумбольдт, кладя на стол тонкие белые пальцы.

— Это стало моей заветной целью.

— Я много лет мечтал о путешествии на Тянь-Шань, — вздохнул Гумбольдт. — Теперь уже не могу сделать свои мечты реальностью. Поздно. Слишком поздно. Исследование Небесных гор — одна из самых славных задач современной географической науки. — Он опустил трясущуюся голову. — Я мог бы умереть спокойно, если вы привезете мне вулканические обломки с Небесных гор, — шутливо добавил Гумбольдт.

Они смотрели друг на друга поверх большого разноцветного глобуса.

— Я лишь одного опасаюсь, — продолжал Гумбольдт, — я боюсь, господин Семенов, что вам не удастся проникнуть в Небесные горы. Перед вами почти неодолимые трудности. Там идут междоусобные войны, азиатские племена не пропускают к себе европейцев.

Гумбольдт крутанул голубой бок земного шара, глобус завертелся, отбрасывая от себя солнечные искры. Новым прикосновением пальца Гумбольдт остановил вращающийся шар.

— Вот она, Азия. Я касаюсь загадочного «белого пятна», называемого Тянь-Шанем. Кстати, вы уже совершали восхождения на горные вершины?

— Пока нет.

— Вам необходимо привыкнуть к горной высоте, к разреженному воздуху. Нужна тренировка. Отправляйтесь в Альпы, проверьте свои силы перед путешествием на Тянь-Шань.

Старый географ помолчал, потом спросил, почему Русское географическое общество решило перевести книгу Карла Риттера, а не его сочинения о Центральной Азии.

— Русские ученые, стремящиеся в глубь Азии, давно уже ознакомлены с каждой строкою ваших творений, господин Гумбольдт, — ответил Семенов. — Ваши научные воззрения вдохновляют путешественников, они готовы пожертвовать своей жизнью, чтобы исследовать те местности и те явления природы, которым вы придаете особое значение. А труд Карла Риттера вроде справочной книги. Она нужна путешественнику, и можно дополнять ее новыми сведениями.

Гумбольдт поднялся из-за стола. Оглядел коренастую сильную молодую фигуру Семенова. Сказал на прощанье:

— Я радуюсь, что Небесные горы будут штурмовать с двух сторон. Вы — из России, братья Шлагинтвейты — из Индии. Приветствую вашу решимость и желаю успеха.

После летнего семестра в университете Семенов отправился в Швейцарию. Он прошел Бернские альпы, побывал на Тунском, Бриенцком, Фирфальдштетерском озерах.

С профессором Бейрихом он совершил геологическую экскурсию на Гарц. Профессор учил его производить съемки, определять высоты, исследовать обнажения горных пород. Они ночевали на постоялых дворах, иногда же у костра на берегу речушки беседовали о науке и об ученых. Добродушный профессор недоуменно говорил:

— Я помню многих русских, учившихся в Берлинском университете. Это были очень даровитые люди. Почему же они исчезают бесследно, ничего не совершив для науки? По крайней мере в Германию о талантливых этих людях не доходит никаких известий.

Вопросы профессора Бейриха удручали Семенова. Он долго объяснял своему учителю, что русская жизнь «неумолимо засасывала почти каждого выдающегося человека».

Он рассказал профессору трагическую историю о русском геологе Пахте. Молодой ученый исследовал среднюю девонскую полосу России. Вернулся в Петербург из экспедиции в крайней нужде. Сдал свой отчет в Географическое общество, а на работу так и не смог устроиться. Не желая нищенствовать и голодать, талантливый геолог застрелился.

Рассказывая эту печальную историю, Семенов думал, как тяжело ему «сознаваться перед иностранцем в том, что занятие чистой наукой могло в то время привести у нас к голодной смерти».

Он вернулся в Берлин на зимние занятия в университете. В зиму 1854 года Семенов решил закончить курс лекций и разработать план своего путешествия. Жил он уединенно и, кроме университетских друзей, встречался только с работниками русского посольства. В посольстве о неудачах Крымской войны старались не говорить. Лишь секретарь князь Лобанов-Ростовский откровенно беседовал на эту тему с Семеновым. Петр Петрович горячо доказывал князю: война неминуемо будет проиграна, но после войны в России наступит эпоха реформ.

Окончив семестр в университете, распрощавшись с берлинскими друзьями, Семенов снова отправился в Швейцарию. Пешком, без проводника прошел он Сен-Готард, Сен-Бернар. Осенью 1854 года он переехал в Италию Побывал в Милане, Турине, Генуе, Флоренции. Природа Флоренции поразила его серой зеленью оливковых рощ, темной листвой лавров. Из Флоренции отправился в Пизу, где прожил несколько недель.

Он осматривал итальянские музеи и картинные галереи, развалины Помпеи и Пестума. Выезжал на острова Капри и Искию, знакомился с вулканическими явлениями на Везувии. «На Везувий я восходил 17 раз со всех сторон, спускаясь по временам и в кратер, в то время сильно заполненный дымом».

Местные жители говорили ему, что скоро начнется извержение Везувия. Он решил обязательно побывать при этом грандиозном зрелище.

В Неаполе он нанял маленькую квартирку с чудесным видом на темно-синее море и дымящийся Везувий. С моря дул сирокко, стояла удручающая жара, невозможно было долго ходить по неаполитанским улицам. Сидя на балконе, Семенов вновь перечитывал все книги об Азии, обдумывая программу своего путешествия. Изредка его посещал русский посланник Кокошкин.

Старик посол почти не имел вестей из России, интересы которой он представлял в Неаполитанском королевстве. Шла Крымская война, и «Министерство иностранных дел в это тяжелое для него время совершенно забывало о существовании своего посольства в Неаполе».

Однажды в квартирку к Семенову торопливо и нервно постучали. Он открыл дверь: на пороге стоял бледный, испуганный, трясущийся Кокошкин.

— Что случилось? — невольно пугаясь за посланника, спросил Семенов.

— Неаполитанский король получил печальные вести. Его императорское величество государь Николай Павлович скончался. Король Фердинанд приказал наложить на свой двор траур, а я, русский посланник, не имею до сей поры вестей не только о кончине государя, но даже о болезни его. Посоветуйте, Петр Петрович, как мне поступить при таких прискорбных обстоятельствах?

Посланник действительно был в затруднительном положении. Кокошкин и Семенов решили: если неаполитанский двор «облекся в глубокий траур, то русский посланник может и должен надеть этот траур, но панихид, до официального извещения о кончине императора, служить невозможно»…

Смерть Николая Первого поразила Семенова. Как верноподданный дворянин (чей род, и судьба рода, и судьба его самого давно и прочно переплелись с судьбою русской монархии и зависели от нее), Семенов искренне скорбел о смерти царственного жандарма. «Не стало государя, соединявшего величие души с истинной и глубокой преданностью своему отечеству… Он пал сам под бременем тяжелого убеждения, что его тридцатилетнее царствование не привело Россию к тому идеалу силы и славы, о котором он мечтал…»

На закате своих дней Семенов писал эти слова о Николае Первом.

Слова эти ярко характеризовали бы его как монархиста, если бы не было иных, им же произнесенных. Тут же Семенов писал: «Мне казалось, что какое-то тяжкое бремя, какой-то кошмар, стеснявший свободу в России, свалился с наших плеч… Представлялось, что по возвращении в отечество будет нам дышаться свободнее, что устранятся многие препятствия на пути к развитию в России истинной свободы и просвещения…» Как бы ни идеализировал Семенов Николая Первого, он не мог не сознавать, что с именем императора связаны самые мрачные страницы русской истории, что смерть его должна вызвать к жизни могучую волну общественного подъема и коренные преобразования в русской действительности. Он давно уже готовил себя к активному участию в этих преобразованиях.

Так в одном и том же человеке боролись два противоречивых начала, две противоположные идеи.

После известия о смерти Николая Первого Семенов поехал в Рим. Едва успел вступить он на улицы Вечного города, как из Неаполя пришло известие: началось извержение Везувия. Извержение давало ему счастливую возможность «увенчать свои достаточно продолжительные наблюдения над вулканическими явлениями».