Он был прост во всем: простой была пища, простым - обхождение. В архиерейском доме вообще царили очень родственные, семейные отношения. Порой он, конечно, бывал с нами строг - но таким и должен быть любящий отец. За проступки он строго взыскивал, но, наказав, - терпеливо ждал покаяния, чтобы простить от всего сердца... При этом была в нем такая духовная сила, что я чувствовал себя как за каменной стеной. Все мои духовные скорби он тянул на себе. Я всегда ощущал, что у него к небу путь короткий, и если бы не владыка - не знаю, как бы я и выжил...
Молитвенник он был сильный. Молился благочестиво. И после каждого правила столь же благоговейно прикладывался к святыням, которых в его святом уголке было множество: и частицы мощей и кусочки облачений угодников Божиих, и святыни из Иерусалима... Это был какой-то особый процесс, который всегда проходил как таинство...
Знал ли владыка о силе своих молитв? Думаю что нет. Во всяком случае, когда мы говорили о благодатных исцелениях, вразумлениях, предсказаниях митрополит изумлялся: и как это Господь совершает чудеса по молитвам избранников Своих?! Если люди благодарили его за молитвенную помощь тоже удивлялся. И когда в Псково-Печерском монастыре О.Иоанн (Крестьянкин) сказал, что владыка угадал его мысли - он радовался, как ребенок...
Но, наверное, такое незнание и есть признак духовности, святости. Ведь в житиях святых мы видим примеры того, как угодники Божий, творя чудеса, даже не догадывались об этом. Так, один старец, уйдя в затвор, решил никого более из мира не принимать. Но одна женщина, сильно скорбевшая о кончине своего ребенка, все же решилась прийти к его келье и, увидев, что она не заперта, подложила туда труп младенца. Дверь при этом скрипнула, и затворник, не оглядываясь, гневно произнес: "Я же сказал, что более никого не принимаю! Кто там лежит? Выйди вон!" И - ребенок встал и вышел, а старец продолжил молитву.
...Чувствовал ли владыка предстоящую смерть? Не могу сказать определенно. Возможно, и чувствовал, но ведь он никогда не перекладывал своих скорбей на плечи других... Во всяком случае еще нынешней весной, оказавшись в больнице, он вдруг сказал: "Пора готовиться к смерти". Я, конечно, протестовал (для меня вообще такие разговоры тяжелы), но владыка попросил читать ему его дневники: день за днем, всю жизнь... Видимо, чтобы еще раз проверить ее перед кончиной...
Впрочем, я до сих пор не ощущаю, что он ушел от нас. Наоборот: ощущаю его живое присутствие. И то же чувствует наш храмовый иподиакон Юрий. Это чувство, должно быть, знакомо всем, кто любил и продолжает любить владыку Иоанна.
ЗАСТУПНИК
Воспоминания Анны Радзивилл, секретаря Правления Союза писателей России, руководителя Ленинградской областной организации СП России
Мы потеряли Заступника. В такое тяжелое время... Этот человек тихо изумлял меня при каждой встрече.
Осень прошлого года, багряная, роскошная - конец октября. Я быстро иду через старый парк, к духовной академии, но разглядывать ее красоты мне некогда: очень я волнуюсь - несу письмо митрополиту Иоанну от Ленинградской организации Союза писателей России.
Дело, с которым я направляюсь, новое и необычное. Вот несколько слов о его предыстории.
Мы не захотели больше терпеть уродливую практику, которую ввел Горький: прежде, чем писателя примут в Союз, он должен чуть ли не с кулаками доказывать, что он этого Союза достоин. Ему отказывают - Литфонд не резиновый. Он упирается, трясет заявлением: "Пустите меня, я талантливый!" "Давайте подождем до следующей книги", - отвечают ему уклончиво те, у кого кулаки оказались покрепче. Такой способ вступления просто гарантировал, что в Союз пролезут люди, далекие от литературы. Именно из-за этого в нашей стране раньше было десять тысяч писателей. Зато те, кто унижаться не захотел, оставались за бортом наверняка. Сегодня мало к помнит уже, что ни Маяковский, ни Булгаков поч" то членами Союза писателей не были.
Сколько можно было унижать литератора?
Поэтому теперь мы в писатели приглашаем Возродили (не нарушая Устава) тот старинный и благородный порядок приема, который был, когда Союз писателей России назывался еще "Обществом для пособия нуждающимся литераторам и ученым". Ему помогал сам Император. В те времена писателям посылали такие приглашения: "Окажите нам честь Ваши книги глубоко повлияли на общественное со знание России..." А они - Гончаров, Достоевский отвечали: "Да нет, что вы! Я еще не достоин..."
Уже мы пригласили таким образом двух за мечательных писателей - Федора Углова и Ивана Дроздова, бронзовый бюст которого давно стоит в музее на Поклонной горе с надписью: "Иван Дроздов - русский писатель". И вот теперь приглашение я несу владыке (полторы странички писала всю ночь).
"Ваши статьи и книги, - сказано там, - сделали Вас властителем дум, одним из самых талантливых и блестящих писателей современности. Позвольте выразить искреннюю надежду, что ответ Ваш будет положительный, ибо, как сказано в Библии, "зажженную свечу ставят не под спудом, а в под свечник, чтобы светила всем..."
Я оставила письмо на вахте и отправилась до мой. Ехала где-то около часа. Только вошла - зазвонил телефон: "Сейчас с Вами будет говорить митрополит..."
- Анна Павловна? Здравствуйте, - я услышала мягкий и ясный голос. С таким редким в наше время родным русским выговором. - Я получил Ваше письмо. Спасибо. Я согласен, - просто сказал владыка.
- Да? Я очень рада. Но... мне ведь нужен Ваш официальный ответ.
- Хорошо. Приезжайте ко мне завтра на Каменный остров. Это ведь от вас недалеко? Судя по номеру телефона - мы с Вами соседи. Вы на Петроградской живете?
Когда на другой день я вошла в его парадный кабинет, он протянул мне обратно мое письмо, где на уголке сверху было написано: "Согласен. 23.X. 1994 г. Митр.Иоанн".
Я не знаю писателя, который бы так просто отдал обратно написанные ему слова признания и восхищения. На бланке с печатью. Этот человек жил по каким-то другим, непонятным для нас законам.
И, надо сказать, люди, начиная общаться с ним, менялись как-то незаметно для себя. У него было редкое умение вызывать из глубины души все самое лучшее, что в тебе есть. Так, тот писатель, который раньше мог позволить себе во время обсуждения наших дел сказать что-нибудь резкое, даже выскочить, хлопнув дверью, сидел теперь, как отличник на любимом уроке. Никто и ни на что уже не жаловался в Москву. А в конце концов писатели на собрания организации стали ходить с женами и с детьми. Как на праздник.
...Просторный, медового цвета кабинет академика Углова в хирургической клинике. Теперь, после пожара в Доме писателя, мы собираемся здесь. Владыка в черной рясе, в белом клобуке, со сверкающей панагией на груди, сидит в центре. Он говорит простые, ясные слова, но я опять отчетливо понимаю - этот человек живет по каким-то другим, своим законам: "Спасибо за доверие, которые вы оказали моему недостоинству... Писатель-то я, конечно, негодный, но все-таки, если какое-то слово мое доходит до вас - я этому рад".
(Боже мой, что он говорит! И ведь он говорит это искренне. Какое смирение и скромность! Его публичные проповеди собирают тысячи благодарны-слушателей, и верующих, и атеистов, а книги "Битва за Россию", "Самодержавие духа", "Одоление смуты" расходятся нарасхват, издаются и переиздаются!)
"Слово писателя - оружие. Но оружием этим надо владеть. В своих творениях надо выражать самое основное и главное. В нашем, русском человеке надо возродить национальное самосознание, потому что последние десятилетия Русь была в унижении. Русофобия расцветала, а русскому народу простору не давалось... Почему мы сегодня находимся в таких трудных условиях? Потому что мы еще не возродили своего русского самосознания..."
(Хорошо-то как, что все это слушает молодежь
- Гриша Углов с женой Сашенькой, Арина, дочка нашего писателя Анатолия Стерликова, мои дочери
- Ольга и Лиза. С горящими глазами все они тихо сидят в дальнем уголке кабинета. А в приоткрытых дверях возникают смущенные больные из клиники в тапочках и халатах. За ними - молодые хирурги. Их все больше. Эти вообще, по-моему, боятся дышать).
