И как только она спросила, я догадалась, что, да, видела: это были низенькие, точнее, приземистые, существа, без конца сновавшие у всех под ногами, налетавшие друг на друга и так пронзительно пищавшие, что все дорожное движение стопорилось: водители опасались переехать кого-нибудь из них.

— Когда я их вижу, мне хочется плакать, — сказала Ай Ли А Ле, и вид у нее был действительно такой, словно она вот-вот расплачется.

— Значит, Запрет означал прекращение дальнейших генетических экспериментов? — спросила я.

Она кивнула.

— Да. И лаборатории были действительно взорваны, а все биофанатики отправлены на переподготовку в Губи. И отцы церкви по большей части сидят в тюрьме. Да и многие монахи, я думаю, тоже. Генетиков почти всех перестреляли. Уничтожили результаты всех экспериментальных исследований, которые уже велись, а сами исследования запретили. И всю сельскохозяйственную продукцию тоже уничтожили, если она, — Ай Ли А Ле пожала плечами, — «слишком сильно отличалась от нормы». От нормы! — Она нахмурилась, хотя, казалось, что ее лицо, несмотря на усталость, постоянно освещено солнцем. — Какая там норма! У нас давно уже никакой нормы нет! Как нет больше и отдельных видов и разновидностей. Мы представляем собой генетическую кашу. Когда мы сажаем кукурузу, то всходит клевер, воняющий хлором. Когда мы сажаем дуб, то вырастает ядовитое дерево пятьдесят футов высотой и десять футов в обхвате. А когда мы занимаемся любовью, то не знаем, кто у нас в результате родится — ребенок, жеребенок, лебеденок или молодое деревце. Моя дочь… — Голос Ай Ли А Ле сорвался. Лицо ее мучительно исказилось. Стиснув зубы, она старалась взять себя в руки и далеко не сразу сумела продолжить свой рассказ: — Моя дочь живет в Северном Море. Питается сырой рыбой. Она очень красива. У нее такая темная, шелковистая шкурка… Но… когда ей было всего два годика, мне пришлось отвезти ее на берег моря и бросить прямо в огромные холодные волны. И я позволила ей навсегда покинуть меня, уплыть в морские глубины, быть той, кем она родилась. Но она ведь и человек тоже! Да-да, она, как и я, человек!

Ай Ли А Ле горько заплакала; заплакала вместе с нею и я.

А потом, немного успокоившись, моя собеседница продолжила свой рассказ о том, как «коллапс генома» привел к глубочайшей экономической депрессии, которую лишь усугубили различные статьи Запрета, предусматривавшие «абсолютную чистоту» и запрещавшие профессиональную деятельность и работу в правительственных учреждениях тем, кто при проверке оказался человеком менее чем на 99,44 процента, — за исключением Здоровяков, Правильных и прочих ГИПО (т. е. Генетически Измененных Продуктов, Одобренных Чрезвычайным Правительством). Именно поэтому Ай Ли А Ле и работала официанткой. Ведь она на целых четыре процента была кукурузой.

— Маис когда-то был священным у многих народов в том мире, откуда я прибыла сюда, — сказала я, вряд ли сознавая, зачем это говорю. — Это такое прекрасное растение! Мне нравится все, что делают из кукурузы: полента, кукурузные лепешки, кукурузный хлеб, тортильи, консервированная кукуруза, мамалыга, кукурузная крупа, виски, чаудер — это такая похлебка с овощами, кукурузными початками, рыбой и моллюсками. Да и просто вареные кукурузные початки — это очень вкусно. Все это прекрасно. Это поистине благословенное растение! Надеюсь, вы не возражаете, что я перечисляю исключительно съедобные веши?

— Господи, конечно же нет! — улыбаясь, сказала Ай Ли А Ле. — А как вы думаете, из чего мы делаем кледиф?

Потом я все-таки спросила ее об игрушечных мишках. Это выражение, конечно, ничего ей не говорило, но когда я описала существо, которое жило в моем книжном шкафу, она кивнула:

— Ах, да! «Книжкины мишки»! Это было еще в самом начале, когда генетики старались все сделать лучше, чем оно есть. Вот тогда они и уменьшили обыкновенных медведей, превратив их в карликов, в забаву для детей, в домашних любимцев. Это были игрушки, но только живые. И в них заложили вполне определенную программу: они должны были всегда быть добродушными, пассивными и преданно любить своих хозяев. Но один из генов, использованных для уменьшения медведей, ученые позаимствовали у насекомых — у ногохвостки и уховертки. И вот игрушечные медведи вдруг принялись поедать детские книжки. По ночам, когда предполагалось, что они будут сворачиваться клубком в ногах у своих маленьких хозяев, они вылезали из кроваток и начинали есть книги. Им очень нравился вкус бумаги и клея. Потом оказалось, что потомство таких медведей обладает длинными проволочными хвостами и странными челюстями, похожими на челюсти некоторых насекомых; в общем, эти существа уже никак не годились для детей. Но изловить их, к сожалению, оказалось очень трудно; они всегда успевают удрать и залезть куда-нибудь в недоступное место — в деревянную мебель или в стену…

Айслак я потом посещала еще несколько раз — мне хотелось повидаться с Ай Ли А Ле. Это не очень-то счастливый и не слишком обнадеживающий мир, но я бы отправилась куда угодно, лишь бы снова увидеть эту добрую улыбку и этот водопад золотистых волос, заплетенных в косы. Чтобы насладиться порцией замечательного кушанья из кукурузы в обществе женщины, которая и сама на целых четыре процента является этим растением.

Молчание азону вошло в пословицу. Первые посетители этого мира решили, что эти изящные грациозные люди немы от природы, что у них нет иного языка, кроме языка жестов. Но позже, услышав, как болтают детишки азону, они заподозрили, что взрослые все же иногда тоже разговаривают, хотя бы друг с другом, а молчат только с иностранцами. Теперь-то мы точно знаем, что жители мира Азону отнюдь не немые, но болтают лишь в раннем детстве, а потом разговаривают крайне редко, причем при любых обстоятельствах. Они не пишут друг другу записки и, в отличие от настоящих немых или тех монахов, что дали обет молчания, не пользуются никакими знаками или какими-либо приспособлениями, способными заменить речь.

И это практически полное воздержание от употребления языка делает их просто восхитительными.

Люди, которые постоянно живут рядом с животными, умеют ценить очарование немоты. Поверьте, это истинное удовольствие — знать, что ваш кот, войдя в дом, никогда не упомянет ни об одном из ваших недостатков. И вы всегда можете поделиться любыми своими бедами с собакой, которая никогда никому о них не расскажет — и уж тем более людям, которые послужили причиной ваших бед.

Те, кто не может говорить, и те, кто может говорить, но не делает этого, обладают огромным преимуществом перед нами: они никогда не говорят глупостей. Возможно, именно поэтому мы твердо уверены: если уж азону наконец заговорят, то наверняка потому, что собираются изречь некую истину.

Естественно, туристы в Азону устремляются могучим потоком. Будучи традиционно гостеприимными, жители этого мира стараются как можно лучше развлечь гостей, держатся в высшей степени учтиво, однако и не думают ради них изменять своим обычаям и привычкам.

Некоторые отправляются в Азону, чтобы просто с благодарностью присоединиться к тамошним жителям в их упорном молчании и провести несколько недель в таком обществе, где не придется смысл каждого своего высказывания украшать или, наоборот, затемнять всякой словесной мишурой. Многие из этих людей, будучи принятыми в дома аборигенов на правах гостей, оплачивающих свое проживание, потом возвращаются в Азону год за годом, и у них возникает взаимная и вполне искренняя, хотя и невысказанная симпатия с их молчаливыми хозяевами.

Есть и такие туристы, которые, попав в мир Азону, повсюду следуют за своими провожатыми или, что еще хуже, таскаются по пятам за своими хозяевами и часами рассказывают им о своей жизни и личных проблемах, пребывая в восторге от того, что наконец обрели достойных слушателей, которые не прервут их, не станут комментировать их повествование и не скажут невпопад, что, мол, у кузена тоже опухоль, только еще больше. Поскольку такие люди обычно почти не знают местного языка и говорят исключительно на своем родном, их, по всей вероятности, совершенно не волнует тот вопрос, который не дает покоя некоторым другим туристам: если азону не произносят ни слова, то как узнать, слушают ли они других?