А цыпки-то на руках?!

«Не надо будет платить проценты, мы попросим денег в долг у Алексея» – это сказала жена Оксана. Тогда там, на даче, он вообще и думать не думал, что когда-то у него будет жена. Он… ОН ПОМНИЛ ВСЕ ТАК ЯСНО, ТАК ОТЧЕТЛИВО. Они жили на даче, и брат защищал его от местных, чтобы не обижали, не лупили. Даже дрался из-за него. А ему на лето по внеклассному чтению задали кучу книжек прочитать. И это было так скучно. Но однажды брат сказал ему: есть книжка про шпионов, не оторвешься. Это была «Судьба барабанщика» Аркадия Гайдара. Они все тогда были такие пионеры, такие пионеры…

Что же это такое происходит? Светофора не видно, не разобрать, какой там свет горит – красный ли по-прежнему или зеленый. Не сигналят, значит, движение закрыто, но отчего же тогда…

Владимир Жуковский увидел свои руки – детские руки в цыпках. Как произошла с ним такая метаморфоза, он не мог уяснить себе вот уже сколько лет – но это бывало с ним, случалось. И в последнее время все чаще, чаще, чаще…

Желтые кожаные сандалии, детские сандалии на загорелых ногах. Коленка в зеленке, свежие царапины, капли пота на лбу. Он куда-то бежит. Бежит так, словно от этого зависит все, ВСЕ ЗАВИСИТ.

НАДО УСПЕТЬ.

Потом спускается по какой-то обрывистой тропинке. Тянет сыростью и еще чем-то затхлым, вонью какой-то тянет, тленом, мертвечиной. Но он не должен бояться. Он должен…

Перед глазами стена – серый камень, паутина трещин, поросших мохом. Серый камень, какие-то развалины. Здесь есть тайник, расщелина. Он сует туда руку и с придушенным криком отдергивает – что-то черное, блестящее, многоногое, шевеля усами, поводя хитиновыми челюстями, нацеливается на его пальцы. Насекомое, мерзость, трупоед… Ну, трупоед, тебе сейчас будет пожива.

Он не должен ничего бояться. Разве это не слова его брата? Он так любил повторять их. Смелый, благородный, гениальный мальчик… Мальчик…

Мальчик с руками в цыпках, с голыми коленками в зеленке, одетый в шорты и защитного цвета курточку, мальчик в пилотке и красном галстуке сует руку в тайник и вытаскивает что-то, завернутое в лист лопуха. Это пистолет системы «браунинг». Владимир Жуковский чувствует пальцами холодок его рукоятки. Он видит это как бы со стороны и вместе с тем – это он сам там, внизу, припав по-лягушачьи на корточки перед этими серыми камнями, руинами чего-то «бывшего», поросшего травой, кустами. Это раздвоение пугает его всегда больше всего. Раздвоение – это шизофрения. Неужели шиза? Но об этом они с этим чертовым психологом пока что не говорили…

«Надо контролировать себя. Принимать лекарства. Я выпишу вам. Это совершенно безвредный препарат, однако не злоупотребляйте».

Он и не злоупотреблял. Выпил всего одну таблетку и забросил. Пальцы чувствуют холод металла. И Ленинского проспекта никакого нет. Есть только сырой овраг, из которого нужно выбираться наружу, чтобы…

Мальчик карабкается по тропинке вверх. И вот уже – солнце, пятна на летней траве, дачная дорожка. А на ней фигура.

В той памятной книжке «Судьба барабанщика» двое шпионов давали деру с дачи. Только было это не под Москвой на станции Узловой, а под Киевом. Двое взрослых шпионов, врагов. А тут на дачной дорожке всего один. Всегда, вечно один ВРАГ.

Мальчик с голыми коленками в зеленке вскидывает пистолет, сдергивает предохранитель.

Фигура на дачной дорожке. Вот он идет. Вот замечает. Поднимает руку к лицу, защищаясь. Поздно! Выстрел.

ВЫСТРЕЛ!

Каждый раз пуля попадает в цель, но в разные места. Иногда в глаз, и он лопается, как стеклянный шарик, пачкая слизью и кровью щеки, подбородок. Иногда пуля попадает в пах, и наружу на метр бьет фонтан крови из пробитой артерии. Иногда пуля попадает в сердце. И тот, в кого она попала, падает, словно подкошенный, даже не охнув. Но это неинтересно. Лучше когда пуля попадает в живот, пробивая брюшину. Потому что тогда тот, в кого она попала, умирает не быстро, мучительно, царапая ногтями траву, хрипя и…

Мальчик с пистолетом подходит ближе. Наклоняется над телом. Сейчас, вот сейчас он так близко, так близко, что можно даже увидеть бисеринки пота на его детских висках. Подбритый детский затылок, нежную ложбинку на шее. Вот он оборачивается.

Блаженная улыбка кривит его губы. Потом верхняя губа вздергивается, словно в оскале, обнажая острые клыки, которые впиваются в…

Владимир Жуковский укусил себя за кисть. Все, я сказал ВСЕ, довольно, хватит!

Это ВСЕ. И больше не будет ничего. Только Ленинский проспект. Только дорога. Дорога…

Он не сумасшедший.

Даже если ВСЕ ЭТО повторяется раз от раза все ярче, все сильнее, он не сумасшедший.

Он едет на работу. Он управляет своей машиной. Вон и светофор горит зеленый.

Как будто и не было ничего – пробки, правительственного кортежа, «браунинга», спрятанного там, в расщелине среди серых камней.

Как будто не было ничего.

Ничего. Никогда.

В офис, расположенный в Соймоновском переулке, Владимир Жуковский вошел с десятиминутным опозданием. Отметил карточку регистрации на пульте охраны. И застыл, словно его внезапно ударило громом.

В просторном вестибюле нового офисного здания, которое занимал инвестиционный фонд «Евразиягрупп Лимитед», кипели отделочные ремонтные работы. Целая бригада штукатуров и каменщиков декорировала стены облицовочными плитами из серо-зеленого мрамора.

Бригадир, завидев опоздавшего Жуковского, поспешил к нему: облицовочный камень привезли вчера в его отсутствие и спешно начали работы, стараясь уложиться в контракт и в смету.

– Владимир Николаевич, мы эту часть вчера уже почти закончили…

– Это что? – спросил Жуковский, указывая на серую стену. Ту самую стену, которая здесь и сейчас окружала его со всех сторон. Не оставляя выхода, не оставляя надежды.

– ЭТО ЧТО???

– Это плитка… облицовочный камень…

– Это что?! – взревел Жуковский (которого в офисе в общем-то держали за тихого, неконфликтного сотрудника. Неудачника по полной программе.) – Это что такое, я вас спрашиваю?!

Он схватил молоток, забытый кем-то из рабочих на стремянке, и с размаха ударил по облицованной мрамором стене.

По серой матовой глади зазмеились трещины. Несколько плиток с грохотом отвалилось.

Знакомство «вприглядку» состоялось у Кати с четой Жуковских – Владимиром и Оксаной и Алексеем Николаевичем Жуковским на свадьбе Катиной подруги Нины Картвели.

Свадьба Нины и Марка Гольдера – это было первое, что вспомнила Катя после того, как проводила Драгоценного в аэропорт. Вечерний рейс, Драгоценный сопровождал своего хворого работодателя Чугунова: куча багажа, обслуга, старая жена работодателя, его секретарша-любовница, личный врач, медсестра. Это самое «сынок», которое повторял Чугунов Драгоценному к месту и не к месту, – все это почти бесило Катю. Умнее и тактичнее было остаться дома и не ехать в Шереметьево. Она и осталась. Простились, что называется, на пороге.

– Сразу позвоню, а ты готовься недельки через три ко мне, отпуск оформляй, – командовал Драгоценный.

– Хорошо, Вадик, я все сделаю.

Уехал. Улетел… Сокол ненаглядный. Катя долго стояла у окна, хотя видеть было некого и нечего – одну лишь Фрунзенскую набережную, реку, зелень парка на том берегу. Сокол мой…

Потом все было как обычно. Рядовой августовский вечер – не поехала на дачу, осталась в городе, потому что сокол, сокол ненаглядный улетел.

А ночью Катя проснулась в слезах. Подушка была мокрой. Так было жалко себя. Просто ужасно. Запоздалая реакция на разлуку. На «улет». И вспомнилось самое яркое из последних впечатлений перед разлукой: свадьба Нины и Марка Гольдера, на которой они были вместе с Драгоценным. Он и сам туда разрядился как жених, что бывало с ним крайне редко. И Катя по такому случаю разорилась, купила дорогое вечернее платье.

Свадебный банкет проходил в Кремлевском зале ресторана «Прага». Нина-невеста была похожа на маленькую снежную птичку – вся в белом, а долговязый Гольдер – шахматист, гроссмейстер – парил над ней как орел. Истинный орел. История их романа была трудной, порой трагичной, все происходило на глазах Кати, да Драгоценный под занавес сыграл в этой истории почти рыцарскую роль спасителя. Такое не забывается. Но Катя не любила вспоминать ТО. Лучше было помнить ЭТО – зал ресторана, переполненный гостями, счастливую Нину, гордого жениха в съехавшем от волнения чуть-чуть набок парадном галстуке.