Смеркалось, вьюжило, секло ледяной крупой с февральского неба. Кружило, швыряло жгучими пригоршнями в лобовые стекла грузовиков, натужно ревущих на крутых подъемах в гору. По старой Смоленской дороге ползли те грузовики – мимо, мимо, все дальше, дальше. Мимо леса, заснеженного, дремучего, погруженного в оцепенелый сон, в который как в смертную летаргию впадают в зимнюю пору одни лишь заповедные, закрытые, заказанные для посещения боры, рощи, пущи.

Со Смоленской дороги уводила в глубь леса просека, и у тех, кто мчался по шоссе, появлялось при виде ее порой странное щемящее чувство – словно в НИКУДА вела эта лесная дорога. И где, в каких дебрях терялась она, не ведала даже ушлая прожженная шоферня, знавшая назубок все окрестные проселки, бетонки, грунтовки и большаки.

Оранжевое солнце цеплялось из последних сил за сосны, медля заканчивать день. На просеке и в лесу было не так ветрено, как на шоссе.

В снегу – свежая глубокая колея. Ели, сосны, сорока-воровка, стрекочущая, орущая прорва, дозорный заповедного леса от непрошеных вторжений.

И как будто из ничего – из снега, из вьюги возникший поперек просеки полосатый шлагбаум. А возле него два бронетранспортера болотного цвета. И тут же вдоль дороги солдаты с автоматами.

А еще дальше снова бронетранспортер. И снова солдаты. Несколько офицеров в форме, люди в штатском, одетые тепло по февральской погоде – в полушубки, валенки, шапки-ушанки. Зеленые «уазы» с пятнистым маскировочным верхом. А еще дальше – огни, огни, огни строений, скрытых в самой чаще заповедного леса, имеющего статус государственного охотничьего заказника.

И – вереница черных правительственных лимузинов, похожих на гигантские галоши, забытые в этих местах кем-то когда-то…

Дальние выстрелы – как хлопки петард: бах! Ба-бах! Запах дыма бивачных костров. И месящий гусеницами снег и грязь трактор, с треском и грохотом что-то тянущий за собой на длинных крепких веревках. Что-то темное, громоздкое, оставляющее на снегу кровавый след.

Запах дыма.

Запах пороха.

Запах крови.

– Здоровые черти! Ну а этот всем боровам боров. Центнера на три потянет. Этого надо было на поляну, пускай бы себе сало делили, тешились. Кто его приложил?

– Немец, у него карабин видали какой? Бельгийский.

– Он бельгийский принципиально в руки не возьмет, вы что? Тем паче когда сюда, к Самому в гости едет. Свой у него карабин – немецкий, ихний отечественный.

– В Восточном фатерлянде такие марки не делают.

– Много ты знаешь, Щеголенко.

– Я что, по-твоему, в стволах не разбираюсь? Десятый год при этом самом деле состою. При красной императорской охоте.

– Ты болтай, Щеголенко, да не заговаривайся. У товарища Хонеккера оружие отличного качества, причем их собственного производства. Завод под Берлином, я каталог смотрел – ребята из Германии привозили.

Возле заглохшего трактора на поляне, со всех сторон окруженной лесом, – егеря, лесники. Тут же в забрызганных кровью, мокрых от снега охотничьих куртках офицеры охраны, суетящаяся обслуга гостевого охотничьего дома. На снегу – туши мертвых кабанов, славные охотничьи трофеи. Бурые шкуры, вздутые животы, задние ноги обмотаны веревками, чтобы волочить трактором было удобно.

Егерь Щеголенко в накинутом на плечи полушубке, достав из-за голенища нож, склонился над тушей самого крупного кабана, раздвинул задние ноги, ловким движением рассек промежность и вырвал, вырезал что-то с треском. Брызги крови фонтаном. В морозном воздухе разлилось зловоние.

– Давай вира по малой, волоки, пусть порадуются, разделят! – крикнул он трактористу, и трактор, взревев мотором, пополз по просеке в глубь леса, откуда тянуло дымом костров.

– Как тут у вас? Все готово? – К егерям подлетел запыхавшийся офицер охраны Ермалюк. – Давайте живее. Ждут.

– Ну, как там настроение-то? – спросил старший егерь. – Довольные хоть?

– Сам доволен. Веселый, шутит. Немец и румын тоже ничего, хоть и замерзли как цуцики. А венгр этот, товарищ Кадар, смурной. Не пойми чего ему надо – уж это разве не охота была? Одних свиней завалили пятнадцать штук.

– Ежели бы я их три месяца солью не прикармливал, хрен бы они хоть одного поимели, стрелки, – пробормотал егерь Щеголенко.

– Что? Разговорчики. – Ермалюк приблизился к нему вплотную. – Что-то больно болтать стал. Я давно уже замечаю. Давно к тебе присматриваюсь.

– Не связывайся ты с ними, – нервно шепнул Щеголенко старший егерь. – Сколько раз тебе говорил, они ж охрана, как псы, им везде все такое чудится, мерещится, чего и не было никогда ни у кого. Не дразни лихо, пока оно тихо. Чего тебе с ними делить? Сам тебя любит, отличает, возит вон всегда с собой, ты у него на охоте главный мастер, а им, конечно, завидно такое твое положение. А ты помалкивай себе.

– Да я и так молчу. Сказать уж совсем, что ли, ничего нельзя? – Егерь Щеголенко вспылил.

Гул трактора в чаще. Сорочий заполошный стрекот. Багровые полосы на снегу.

Егерь Щеголенко вытер окровавленную финку и спрятал ее снова за голенище. Когда выпрямился, краем глаза засек какое-то движение справа в ельнике, окружавшем поляну. Обернулся, всматриваясь, нет, померещилось. Тень среди снега и темных стволов… Нет, и правда померещилось.

– Закругляйтесь тут по-быстрому, – распорядился Ермалюк. – Леонид Ильич просил всех поблагодарить, всех без исключения. Молодцы, говорит, постарались. Так что молите бога…

– Что? – Егерь Щеголенко обернулся к нему.

– Моли бога, говорю, придурок.

– Что ты сказал, повтори.

– Эй, эй, эй, вы что, очумели? Сашка, замолчь, остынь, я сказал! – Старший егерь вклинился между ними. – Слушай, это, майор, ты тоже… того… Значит, поблагодарил Сам-то? Вот и хорошо, выходит, потрафили, угодили. Ну а это… А дальше-то что? Останутся они или как? У нас в гостевом доме будут или…

– Или. Уезжают. Там секретарь обкома уже часа полтора как дожидается по стойке «смирно». – Офицер охраны в чине майора, как было известно егерю Щеголенко, усмехнулся. – В доме приемов в Соргино будут ужинать, там все уже готово, так что вы тут можете отбой бить во все склянки. И давайте закругляйтесь здесь. И ты тоже давай закругляйся, – бросил он хмурому Щеголенко.

Снег. Запах хвои.

Запах дыма.

Запах крови.

– Айда девятый квадрат еще пройдем с тобой, глянем, – предложил старший егерь, явно стараясь увести ершистого Щеголенко с поляны. – Может, осталась там какая животина неучтенная. Пальба-то какая с вышек шла, точно канонада.

Они углубились в лес. Миновали одну из деревянных охотничьих вышек. Снег под ней был истоптан. Всюду валялись стреляные гильзы, окурки.

– Да, охота, – вздохнул старший егерь. – Любят они это дело. Вот и до смоленских лесов добрались. В прошлый-то раз в Беловежскую Пущу ездили. А осенью к чеху в Карпаты. А в Югославию Ильич тебя с собой брал?

Щеголенко кивнул. Он снова оглянулся. Ему опять почудилось там, сзади, среди снега и ельника, какое-то движение. Подозрительное движение, какое-то странное, рваное, неровное, лишенное пластики, присущей любому дикому животному.

– Ты чего, Саш?

– Ничего, так. Броз Тито тот еще стрелок, хотя и старик уже совсем.

– Там с флажками охота была, кажется, да? Ну, конечно, потешились всласть. Про флажки-то здорово этот хрипатый поет…

– Кто? – спросил Щеголенко.

– Ну этот, как его… Высоцкий, что ли. Тот, что на Колдунье женился. Тут на днях Вальке Купцовой, ну, что на пульте охраны у нас сидит, Жеребенко две катушки записей новых приволок.

– А что, Валька до сих пор еще того, работает? Ей же рожать вот-вот…

– Да, видно, еще терпимо пока. Интересно, кто ж ей это удружил? Молчит! Уж к ней и парторг подступал, я слышал, просил настоятельно имя отца ребенка назвать. Ведь это явно из наших кто-то ее в койку-то… А она молчит, не признается, ни гугу никому. А на работу выходит, сидит себе в своем закутке. У нее ж там техники навалом, пульт, прослушка, ну и магнитофон, конечно, импортный. Так вот записи с концерта этого хриплого. Мы прямо животы надорвали – там и про дурдом, и про Зинку, и про евреев – про все поет. И про охоту тоже. Про охоту на волков. Строка там прям в самую точку – мол, бьются до рвоты и волки, и егеря… И пятна красные флажков на снегу…