– Бегите за помощью, – медбрат ринулся внутрь. – Ее надо срочно в роддом, я тут один не справлюсь.

Итак, помощь требовалась уже не только Щеголенко, и старший егерь наддал ходу.

Старший лейтенант Купцова снова отчаянно и страшно закричала от боли. И вопль этот, вой лес усилил зимним эхом стократно.

Егерь Щеголенко резко выпрямился. Что это было? Там – далеко, а может, близко. Кажется, со стороны дороги, а может, и в чаще. Так кричит жертва в лапах хищника, когда он, этот хищник лесной, бросается из засады, всаживая клыки в живую плоть.

Откуда взялся тут этот волк, размером с хорошую телку? Слишком крупный даже и для заказника?

Щеголенко обмотал задние ноги волка веревкой, затянул крепкий узел, попробовал веревку. Выдержит вес? Ничего, выдержит. На дерево вздернуть трофей – оно даже к лучшему. Сейчас темнеет уже, когда там еще напарник с фотоаппаратом обернется. Не фотографировать же для личного охотничьего альбома генсека при фонарях? Завтра с утреца вернемся сюда, сделаем снимки качественные. А волк ночь повисит таким вот макаром, как висельник, зато никакие падальщики навроде росомахи до него не доберутся.

Щеголенко зашел сзади и потянул за веревку. Потом примерился, размахнулся и перекинул свободный конец через сук, нависший над поляной.

И тут над лесом пронесся снова тот странный звук – крик, вой. И лес его снова услышал и принял, усилил, а затем заглушил, оборвал порывом ветра.

Щеголенко, напрягшись, потянул веревку на себя. Тело волка в снегу дрогнуло, подалось. Задние лапы, стянутые путами, приподнялись. Это Щеголенко видел. Он не видел другого: мертвые зрачки в желтых мертвых волчьих глазах, припорошенных снегом, внезапно сузились, а потом расширились, полыхнув черной искрой.

Эх, взяли! Еще раз взяли!

Тело висело на сосне, слегка раскачиваясь. Щеголенко закрепил веревку вокруг ствола. Передние лапы болтались примерно в метре от земли. Голова волка была на уровне лица Щеголенко. Он смотрел на трофей. Затем потянулся к волчьей морде, хотелось пощупать мех, дотронуться до оскаленных клыков.

«Милый друг, наконец-то мы вместе, ты плыви, наша лодка, плыви. – Лесную тишину вспорола песенка, эстрадная птичка-невеличка из включенного на полную громкость транзистора. – Сердцу хочется ласковой песни и хорошей большой любви».

Сердцу хочется…

К сосне, к Щеголенко, к волку-трофею из заснеженных зарослей шагнул тот самый майор охраны Ермалюк – охотничья куртка на одном плече, как ментик гусарский, на шее транзистор болтается, в руке – пистолет (для офицера охраны с ним привычнее даже на охоте).

– Это еще что за дрянь? – спросил он громко, распространяя вокруг крепкий коньячный запах (улимонили высокие гости на черных лимузинах, пора себе и это самое позволить, маленько нервы расслабить).

– Не видишь, что ли, волк. Случайно подстрелили.

– То есть как это случайно? – Майор Ермалюк подошел к трофею, оглядел. – А кто разрешил?

– Никто не разрешал, он сам откуда-то выскочил, ну и под выстрелы с вышек, видно, попал. – Щеголенко чувствовал злость и досаду.

– Кто разрешил, я тебя спрашиваю! Правительственная охота, все мероприятия согласованы, объекты утверждены, а тут это… эта вот дрянь, хищник. – Майор Ермалюк резким жестом ухватил вздернутого на сосну волка за вздыбленный загривок.

«И хорошей большой любви», – прохрипел транзистор, и это было последнее, что услышал лес, окруживший их стеной со всех сторон.

Тело, вздернутое на дыбу, изогнулось стальной пружиной. Щеголенко увидел огромную волчью лапу с кривыми когтями, она рассекла воздух, как теннисная ракетка, и ударила наотмашь…

Фонтан крови из разорванных шейных артерий взвился вверх, и что-то круглое, как мяч, живое, орущее от боли, а через секунду уже мертвое было отброшено и покатилось, покатилось, покатилось по снегу, пятная его алым.

Голова майора охраны отлетела к ногам Щеголенко, а тело майора охраны мешком свалилось на землю.

Затрещала натянутая веревка и оборвалась, лопнула как струна. Щеголенко упал навзничь и не успел подняться: НЕЧТО обрушилось на него сверху, вгрызаясь клыками в горло, забивая распяленный в крике рот вонючей звериной шерстью…

Когда трое лесников заказника под предводительством старшего егеря в сгустившихся сумерках вышли на поляну к сосне, транзистор в снегу все еще играл: передавали эстрадный концерт. «А нам все равно, а нам все равно, пусть боимся мы волка и…» – пел Юрий Никулин.

Ремешок транзистора почернел от крови. Один из лесников, увидев то, что предстало их взору, согнулся пополам в неудержимом приступе рвоты.

Обезглавленное тело, обмотанный ремешком транзистора кровавый обрубок шеи, сведенная судорогой рука, сжимающая табельный пистолет…

Старший егерь споткнулся о труп Щеголенко. У него было разорвано горло. На снегу багровела лужа натекшей крови.

На ветке сосны над их головами болтался обрывок веревки.

– Оба мертвые, Щеголенко Сашка… я же только что… полчаса назад тут, – старший егерь затравленно оглянулся. – А где волк? Где следы? Где волчьи следы?!

И словно в ответ ему эхом бабахнул в лесу далекий выстрел.

– Это на просеке, там, где «Скорая» завязла, ты ж туда солдата из охраны на тракторе направил! – крикнул один из лесников, сдергивая с плеча карабин.

Они мчались, не разбирая дороги, и лес, каждый квадрат которого они все знали как свои пять пальцев, выглядел так, будто это был совсем другой лес, лес-незнакомец, чужой лес. Сумерки ли тому были виной или их собственное душевное состояние, а может, проделки лешего, который порой куролесит даже в суперзакрытых правительственных сверхохраняемых охотничьих угодьях? А может, это были проделки и еще кого-то, имени которого лесники – люди бывалые, отважные, ходившие и на кабана, и на волка, и на медведя, – не поминали всуе.

Просека была уже почти вся скрыта тьмой. Единственным пятном света были фары трактора, который, урча мотором, отчего-то съехал в кювет. Посветив в кабину фонарем, старший егерь увидел там белое от страха лицо водителя. Потом оказалось, что это водитель «Скорой помощи», бросивший свою машину и закрывшийся в тракторе.

Двери «Скорой» были распахнуты настежь. Под колесами лежал медбрат – лицо его было ободрано, на плече зияли рваные раны. Но он был жив, дышал.

Внутри, в кузове «Скорой», в свете фонаря плясали снежинки. Старший егерь увидел женщину на больничной клеенке и с трудом узнал ее: неужели это Купцова – Валя Купцова? Внизу, на полу, что-то пискнуло, закряхтело, а потом закричало надсадно и громко, оглушая, требуя спасения.

Это был новорожденный младенец. Потрясенный старший егерь скинул с себя охотничий бушлат и завернул в него голое сморщенное тельце, оно дергалось в его руках, извивалось, как червяк, и орало, орало…

Медбрата вытащили из-под колес, лесник прижал к его губам фляжку с водкой, тот глотнул, закашлялся. Два исполненных ужаса глаза глянули на них.

– Где ОНО?

– Что? Кто? Что тут было? Кто вас ранил? Где наш человек, который приехал за вами на тракторе?

– Я… я не знаю, что это было. Оно выскочило из леса и ворвалось к нам. Я роды принимал, роды начались преждевременно, и я делал все возможное… Оно отшвырнуло меня прочь…

– Мы слышали выстрел. Где наш человек?

– Он стрелял в него, не знаю, попал ли… Оно утащило его в лес…

– Оно? Волк, ты это хочешь сказать, парень?

– Я не знаю, может, и волк… Оно было огромным, обросшим шерстью, оно сначала было на четвереньках, а потом… потом оно… господи боже… Оно убило ребенка?

Из «Скорой» послышался детский писк.

– Никаких следов! – крикнул один из лесников, шаря лучом фонаря по окружающим просеку сугробам. – Я не нашел никакого следа – ни из лесу, ни назад в лес!

А снег все падал, падал. Свет от включенных фар трактора упирался в стену леса. Дальше тьма была непроглядной. Мотор трактора работал вхолостую, и только один этот механический звук внушал хоть какую-то уверенность, возвращая к реальности.