«Стоило, княже, ехать за тридевять земель за гороховым салатом? Стряпать, вишь, не умеют даже. Черешневую почто на всех базаришь?» — ехидно спросил в сношаревой душе Лексеича Пантелеич.

«Не салатом единым человек жив, — резонно ответствовал Лексеич. — Рецепт вон у сынка-то назубок знают, даже которые черные, сынок-то яйца небось сам отбирал, с пониманием. Доказал мне Ярька свою законность, ничем бы не доказал другим, старче, а яйцами доказал! А здесь деревня большая, кого, глядишь, и ремеслу обучу. Неужто здесь ни у кого таланта нет? Не поверю. Искать буду».

«Ищи, ищи, — пробурчал посрамленный Пантелеич. — Работать пора, вот что я тебе скажу». Сношарь почесал переносицу, дотянулся до гонга и легонько в него тюкнул. Тут же из-за двери, к большому сношареву изумлению, возникла Палмазеиха, уже без телогрейки, хотя все с тем же семиствольным «толстопятовым». На одном из стволов висела немалая кошелка с яйцами.

— Ты чего? — спросил сношарь, — ведь уже лет двадцать, коли правильно помню, того… не записывалась?

Палмазеиха лихо сверкнула помолодевшими глазами. Сношарь все понял и тоже подарил ее взором мутным, но ласковым. «Тряхнем стариной, — говорил этот взор, — ружьецо-то сыми». Палмазеиха застеснялась. «Без ружья не может», — понял сношарь, кивнул и стал вылезать из мундира.

Село тем временем въезжало в предназначенные ему апартаменты. Роль старейшины в отсутствие как сношаря, так и пьяного Николая Юрьевича взяла на себя в переехавшем Нижнеблагодатском, конечно, старая бабка Хивря, она же Феврония Кузьминична, которая первым делом велела оборудовать себе в медпункте родильню; чай, не меньше раза в неделю приходилось ей исполнять важные свои повивальные обязанности, а в другую неделю, глядишь, и трижды, и уменьшения числа таковых событий в Москве она не предвидела. На семью выдавалось по три-четыре номера, скот загоняли в начисто вымытые гаражи, отлично было приспособлено под свинарник помещение бывшего валютного магазина «Березка», коров пока загнали в западный вестибюль, и, видать, там какое-то время буренушки обречены были постоять, позже их собирались перевести в ресторан. Один из залов кинотеатра «Зарядье» так и был киношкой оставлен, колхозный киномеханик Настасья Башкина пошла осваивать новую аппаратуру; большой зал новый сельский батюшка, отец Викентий Мощеобрященский, пока что осваивать не дал, рояль велел вынести, иконостас, царем подаренный, поставить. Отец Викентий как-то сразу вписался в село, заменил бесследно исчезнувшего милиционера Леонида Ивановича, тоже человека тихого, но батюшка в селе все-таки не в пример нужней милиционера.

Отец Викентий рассмотрел близорукими глазами, что церквей вокруг бывшей гостиницы видимо-невидимо, и отправился по ним с ревизией: негоже все-таки детей в бывшем кинозале крестить. Долго ходил, а потом вернулся с твердым решением — пусть отдают под сельские нужды прекрасно отреставрированный храм Покрова Богородицы на рву, иначе говоря, собор Василия Блаженного. Когда сообщил он эту новость прихожанам и сильно обалделым охранникам, Сухоплещенко пришел в смятение. Мало того, что весь Васильевский спуск пришлось отдать под сельский выгон, снимать асфальт и траву озимую сеять, мало того, что на Москворецком мосту уже противотанковые ежи стоят — так еще и Василий Блаженный!.. Сухоплещенко попробовал ринуться за разъяснениями к самому великому князю, — может, образумил бы свою семью-село, но вход к сношарю в этот поздний час мужикам уже оказался закрыт, подполковника не пустили даже за первую из трех линий бабьего оцепления. Сухоплещенко вынужден был все отложить до завтра и пошел присматривать за перегонкой овец в нижние этажи президентского корпуса. Одно было хорошо в этой деревне — бабья дисциплина. На ухаживания подполковника никак не реагировали даже те, которых в поезде сношарь оштрафованными к подполковнику уже посылал раз-другой. Без распоряжения князя Никиты бабы Нижнеблагодатского любовью не баловались.

А в огромный концертный зал бывшей гостиницы «Россия» тем временем вселялась исполинская нижнеблагодатская куроферма. И куры, хоть и не успели еще толком освоиться с новой яйцеметной территорией, с места в карьер пошли нестись прямо в обивку бархатных кресел. Иные яйца скатывались по ступенькам амфитеатра вниз, к сцене, но разбивались очень немногие: куры «Имперского Яйца», как теперь именовался колхоз, и коллективные, и частные, неслись аккуратно и интересы своих хозяек блюли строго. Медленно шла вдоль рядов жена сельского кузнеца, Бомбардычиха, собирала яйца в подол и, подсчитывая их, шевелила губами. К сношарю она была записана на завтра и хотела обеспечить и себя, и других, кому была должна раньше, за счет процента на бой-меланж: кладут ведь куры куда ни попадя, может, какое и разбилось, с очень большой высоты падая, долго ль до беды, а там кто проверит. И красным рубинчиком мерцала в полутьме зала табличка — «Запасный выход». Все остальные были по распоряжению Хиври заколочены: чтобы всякие в святая святых колхозной жизни «Имперского Яйца» без пропуска не шастали. Еще того гляди кур перещупают, перепугают, еще того гляди куры нестись перестанут. Еще чего.

Артур Форбс, облаченный в китайский халат, сидя и не закрывая глаз, спал за резным столиком у себя в частной квартире и видел при этом длинный и содержательный сон. В углу кабинета дрессированный аист Вонг тоже дремал, стоя на одной ноге и закатив один глаз, другим озирая сунские свитки, почти сплошь покрывавшие теперь стены кабинета, ибо Форбсу в последнее время удалось значительно пополнить свое собрание. Аисту, кажется, такое количество свитков мнилось излишним, он был настроен западнически, но Форбсу об этом не говорил.

А генералу тем временем снилось, что будто бы добрались наконец-то до земли представители той самой разумной и сильно пьющей инопланетной расы, которую нащупал в просторах галактики алкогольно обостренный ум индейца Джексона, те самые гуманоиды, которых в официальной документации давно уже именовали алкоголианами. Будто бы явились они с целым космическим флотом, нафаршированным разнообразными ужасными видами оружия, лазерными пушками и пятигранными бомбами — словом, для землян и речи не могло идти об обороне. Причина их появления была сообщена вампиром Кремоной, который в генераловом сне влетел в окно в образе дрессированного аиста; Форбс еще подумал, что у него уже есть один, но потом Кремона стал нормальным трупом и доложил, что алкоголиане у себя все спиртное уже выпили и прослышали, что планета Земля чрезвычайно богата алкогольными напитками, притом очень разнообразными, и вот они наскоро снарядили космический флот и решили эту самую Землю колонизировать, оставляя человечество без выпивки и без независимости одновременно. Положение во сне получалось ужасное, но тут опять-таки в образе дрессированного аиста, — «Откуда их столько на мою голову?» — думалось генералу во сне, — влетел к нему в окно венгерский волшебник Рухим Тодоран, до сих пор числившийся вовсе бесполезным, ибо только и умел, что превращать этиловый спирт в дистиллированную воду. Тодоран, стоя на одной ноге, отрапортовал, что это Бустаманте его превратил в аиста и пригрозил так оставить, если он не превратит сию же минуту все спиртное на земле в воду, каковую процедуру он, Тодоран, сразу выполнил, но Джексон рвет и мечет. И увидел тогда во сне генерал неким всемирным зрением, как, не обретя на земле желанных винных рек с закусковыми берегами, наспех обругав людей самыми скверными китайскими словами, отбывают пришельцы прочь, колонизировать кого-то другого, тоже, видать, пьющего, но человечеству пока неведомого. И полный тогда настает в Штатах и в Канаде порядок, в Китае воцаряется конфуцианство, в России — Романовы, притом такие, какие надо, и такая во всем благостность разлита, что нужно это отметить, можно налить себе по этому случаю чашечку ароматического вина «Таньхуа» и провести ночь любования чем-нибудь возвышенным, например, коллекцией дрессированных аистов, что ли… Ах, да, вина-то уже нет и больше не будет, то-то Джексон рвет и мечет и работать не хочет, выходит, попало человечество из беды в несчастье, даже аисты сплошь ненастоящие…