— Подержите, барон, все это в запасе. Насчет Америки это мы еще подумаем. Есть варианты.

— Есть! Король Гавайский, Великий Вождь Папуа-Новогвинейский, Государь Еверский, Светлейший Негус Абиссинский, Государь Аделийский, Великий Брандмейстер Огненныя Земли, Великий Кузен Сальварсанский, Авогадор-Дожепостановитель Венециянский, Хан Половецкий, Владыка Хозарский и Генуэзский, Гетман Всеместный, Атаман Кошевой, Куренной, Наказной, Сельский и Станичный совокупно, Верховный Курбаши, Верховный Ливонского Ордена Престолоблюститель Бессрочный, Король Прусский, Великий Магистр Державного Ордена Святого Иоанна Иерусалимского, Лучший Друг Китайский, Преображенского Полка Полковник, Далай-Секретарь, Богдо-Секретарь такожде Тибетский, Верховный Свободновыборный Адмирал Красного и Синего и Белого Флага, Алн Арнаутский и Шкипитарский, Попечитель Всемирные Гистории, Всея Великия и Малыя и Белыя Руси Альфа и Омега!

Шелковников умолк, вытер пот, окончательно заливший глаза под очками. Ох, тяжко!

— А «прочая, прочая, прочая»? — спросил Павел недоуменно.

— Может быть, хватит, государь? Куда уж «прочая»?

Павел подумал.

— Нет, барон. Вставьте «прочая». Кто поручится, что титул полный? Глядите в будущее. Уверяю вас, что титул, скорей всего, неполный. Пусть перепишут от руки начисто и принесут мне. Почетче только. Пожалуй, вариант почти чистовой. Благодарю вас, барон!

Шелковников встал и, насколько позволяла не сложившаяся даже при сегодняшнем голодании талия, поклонился. Павел опустил веки. Шелковников подумал, что должна же быть на кухне еще осетрина, не всю же скормили чукче! Ему представился Клюль, проглотивший разом целого осетра, сам с выпученными глазами и торчащим изо рта осетровым хвостом, — и сразу стало генералу не до еды. И тут дверь снова отворилась. Сама по себе. Шелковников вспомнил, что император ее запер, и похолодел.

На пороге сидела небольшая, очень пыльная, очень худая свинья и поводила носом, видимо, ловя кухонный дух, очень сильно струившийся по особняку. Весь вид ее выражал классическое: «А что это, господа мои, вы тут без меня поделываете?» За свиньей появилась темная женская фигура.

— Вот я и пришла, — сказала татарка, входя в комнату, — что ж вы дурака убогого не искали, что ж вы даже на его место никого не назначили? Иди сюда, Доня моя… Мне бы к отцу пропуск, люди вы большие, а забыли, что старый человек в подземельях без пользы лежит… Выписывайте уж скорее…

В коридоре раздался грохот: при виде задумчивой свиньи Тоня опрокинула поднос в третий раз…

Паровозный гудок почти непрерывно вонзался в сырой осенний воздух, туманно пластавшийся над подмосковными поселками. Гудок был именно паровозный, несмотря на то, что этот вид транспортной фауны не чадил на российских просторах уже много лет. Но по требованию высочайшей особы, ради которой этот невиданный поезд в четыре сотни вагонов был сформирован, волочь его обречены были двенадцать более или менее мощных паровозов: уж какие новое министерство железных дорог отыскало пригодные для нужд Реставрации, даже с Финляндского вокзала из-под стекла пришлось паровоз вытащить и к делу приспособить. Жаль, не нашлось еще дюжины-другой: паровозы еле-еле справлялись со своей работой, растянувшийся на четырнадцать километров поезд шел очень медленно, давая возможность многочисленным зевакам у железнодорожного полотна в подробностях разглядеть невиданный эшелон, везущий в Москву богатое село с Брянщины в полном составе, со всеми пожитками, со всем скотом, иначе говоря, с двумя сотнями коров, быками и отдельным вагоном бычков на убой в праздник, с козами, свиньями, овцами, с несчетной птичней, в абсолютном большинстве куриной, с сельскохозяйственной техникой, с клубом, с кинозалом, с сеном и прочим кормом для скота на всю зиму и весну, с кузницей и кузнецом, с двумя десятками лошадей, с кошками и собаками, с увязанными в узелки, — чтобы на новом месте для счастья и богатства выпустить, — тараканами, и, главное, с деревенским сношарем. Поезд жил почти обычной сельской жизнью; бабы, вставая в три часа ночи, доили коров, задавали им корма, собирали яйца, процеживали молоко, стряпали и стирали, а иной раз, пользуясь чрезвычайно длинными остановками в более чем пятидневном пути, выходили с избытками продовольствия на многочисленных стоянках и продавали молоко, сметану, творог, вареную картошку, пироги и блины обалделому населению, вышедшему на невероятный экспресс поглазеть. Впереди поезда катились двенадцать открытых платформ с охраной; новенькие ярко-голубые мундиры Личной Императорской Гвардии тоже народу пока что не примелькались, а гвардейцы строго помалкивали, соблюдая секретный приказ, — ни в какие контакты с населением не вступать, даже в половые, и о том, что они не простые гвардейцы, а Его Императорского Величества, не распространяться. В числе четырех сотен вагонов были самые разные: спальные СВ, мягкие и другие гражданские, вплоть до чуть живых столыпинских с печкой посередине, — уж какие нашлись, из таких поезд и пришлось формировать; шли в нем и товарные с надписями «сорок человек — восемь лошадей», еще с Первой мировой не выскобленными, и современные рефрижераторы, наспех переоборудованные, который — в кинозал, который — в кузницу, который — в самогоноварительный цех; в десятке цистерн вез сношарь в Москву также выкачанную по его требованию Угрюм-лужу, вместе с золотоперым подлещиком, ибо не мог сношарь бросить на Брянщине верного друга стольких прожитых лет, выдающуюся говорящую рыбу.

Гудок головного паровоза сливался с отдаленным воем хвостового, того самого, что с Финляндского вокзала, а им натужно вторили пенсионные голоса остальных, более или менее поровну растасованных в разные места бесконечного состава. Вагонов-ресторанов в поезде, конечно, не было, но весь поезд непрерывно ел: чадили керосинки, извергая сизые пламена, молчаливо калились электроплитки, дымились специально переложенные печи в столыпинских вагонах наподобие русских; на полки к блаженствующим мужикам рекой текли блины вслед за оладьями, яичницы за щами, творожники под первач, курники под наливку. Но что правда, то правда, яичными блюдами бабы мужиков баловали не очень-то, яйца в Нижнеблагодатском шли мужикам на прохарчение только тогда, когда возникало сомнение в их свежести. Однако же бесчисленные банки консервированных грибков и огурчиков отдавались в полное распоряжение сильного — хотя ленивого — пола: нынче село могло себе позволить не экономить. В отдаленном вагоне ехал сельский магазин, довольно бойко торговавший необычными товарами, наподобие прозрачных парижских лифчиков и португальских видеомагнитофонов. Случались и в прежние годы в селе непредвиденные западные товары, но сейчас по специальной разнарядке за подписью лично генерала Бухтеева сельмаг был снабжен лучше обычного, в него завезли японские сандаловые веера и даже подсолнечное масло.

Мужики ели много, бабы меньше: у них и забот в поезде было значительно больше, чем у мужчин, которым только бы глаза залить да на боковую, это, ясно, не считая глядения в телевизор, который заранее втиснули в каждую купе-избу, а по всем программам шли сейчас бесчисленные фильмы из истории России, либо же умные лекторы вели циклы бесед, к примеру, на тему — «Повести о диалектическом материализме», в них нетрезвому населению доказывалась скорая и неизбежная эпоха перехода к новой фазе общественного развития под руководством лучших людей страны, которые все в партии. Трезвая часть населения поезда в телевизор, однако, времени смотреть не имела, — не ровен час, блины пригорят, молоко скиснет, стоянку пропустим, сметану продать не успеем. Да и чушки-буренушки требовали немало внимания, тем более, что не имелось никакой ясности, где их можно будет разместить в Москве. Под жилье селу отвели гостиницу «Россия», — а вот есть ли при ней хороший выгон для скотины? Пока в хлеву постоят, хлев-то при гостинице, конечно, есть, а весной как быть? А гумно хорошее ли? А раки в реке крупны ль?.. Сколько ж всего неизвестного!..