В день изгнаний, в час уныний,

изнемогший, осужденный,

славословь три вечных розы,

три забытые обета.

Роза первая — смиренье,

Бедняка Христова сердце,

роза скорби, обрученье

со святою Нищетою!

Славословь другую розу —

целомудрие святое,

сердце кроткое Марии,

предстоящей у Креста.

Роза третья — сердце Агнца,

роза страшных послушаний,

роза белая Грааля,

отверзающая Paul

1913.

Сегодня с утра дождь да тучи,

под дождем так угрюм кельнский Дом,

как дым, смутен облик могучий,

ты его узнаешь с трудом.

Как монах, одинокой тропою,

запахнувшись зло в облака,

он уходит упрямой стопою

в иные, в родные века.

А лишь станет совсем туманно,

он, окутанный мраком ночным,

как вещий орел Иоанна,

вдруг взмоет над Кельном родным;

вознесется плавно и гордо,

станет бодрствовать целую ночь,

громовержушим «Sursum corda!»

отгоняя Дьявола прочь.

Чистилища вечерняя прохлада

в твоих тенях суровых разлита,

но сочетают окна все цвета

нетленного Христова вертограда.

И белый луч, от Голубя зажжен,

сквозь все лучи и отблески цветные,

как прежде в сердце бедное Марии,

Архангелом в твой сумрак низведен.

Его крыло белей и чище снега

померкло здесь пред Розою небес,

и перед Тем. Кто Альфа и Омега,

возносится столпов воздушный лес.

В страну, где нет печали, воздыханья,

уводит непорочная тропа,

и у органа молит подаянья

погибших душ поникшая толпа.

(Maria del Lilia)

У ног твоих беснуются авто,

толпа ревет: «Satan il destruttore!»

Но ты молчишь, в твоем угрюмом взоре

века не изменилося ничто.

В тебе душа титана Бриарея,

пред Агнцем кротко падшего во прах,

среди врагов заложником старея,

ты задремал по грудь в иных мирах.

Разубранный снаружи прихотливо

таишься ты, не тратя лишних слов,

но яростны твоих колоколов

немолчные приливы и отливы.

Все предали, но свято ты хранишь

синайских громов отчие раскаты,

Архангела-гонца глагол крылатый,

видений райских пламенную тишь...

Уж шесть веков, как в нас померкла вера,

блюди же правду дантовых терцин,

на куполе — сверженье Люцифера,

и над распятьем черный балдахин.

О Доминик, мертва твоя гробница,

не слышен лай твоих святых собак;

здесь складки мертвые, бесчувственные лица,

здесь золото и мрамор, сон и мрак.

В холодной мгле безумная Мария,

как трепетная раненая лань,

рвет на груди одежды голубые

и на Отца, стеня, подъемлет длань.

У ног ее окровавленный муж

простерт, вкусив покой давно желанный,

и давит сердце вздох благоуханный

цветов увядших и бескрылых душ.

I.

Здесь он бродил, рыдая о Христе,

здесь бродит он и ныне невидимкой;

вокруг холмы, увлажненные дымкой,

и деревянный крест на высоте.

Здесь повстречался первый с ним прохожий,

здесь с ним обнялся первый ученик.

здесь он внимал впервые голос Божий

и в небе крест пылающий возник.

Железный змей, безумием влекомый,

вдали бежал со свистом на закат,

и стало так все радостно-знакомо,

все сердцу говорило тайно: «Брат!»

Здесь даже тот, кому чужда земля,

кто отвергал объятия природы,

благословит и ласковые всходы

и склоны гор на мирные поля.

О Божий Град! То не ограда ль Рая

возносится на раменах холма?

Не дети ли и Ангелы, играя,

из кубиков сложили те дома?

И как же здесь не верить Доброй Вести

и не принять земную нищету?

О, только здесь не молкнет гимн Невесте

и Роза обручается Кресту.

Прими ж нас всех равно, Христова нива!

К тебе равно сошлися в должный срок

от стран полудня кроткая олива

и от земель славянских василек!

II.

Вот голуби и дети у фонтана

вновь ангельскою тешатся игрой,

вот дрогнул звон от Santa Damiana,

ладов знакомых позабытый строй!

Все строже, все торжественней удары,

песнь Ангелов по-прежнему тиха,

— Придите все упасть пред гробом Клары,

пред розою, не ведавшей греха!

И верится, вот этою дорогой,

неся Любви святую мудрость в дар,

придут, смиреньем славословя Бога,

Каспар и Мельхиор и Балтазар!

И возвратятся, завтра ж возвратятся

забытые, святые времена,

концы вселенной радостно вместятся

в тот городок, где Рая тишина!

Лишь здесь поймет погибший человек,

что из греха и для греха он зачат,

и Сатана вдруг вспомнит первый век,

пред Бедняком смирится и заплачет.

— Pieta, Signore! — ... дрогнули сердца...

Какой упрек! Весь мир святей и тише,

и ближе до Небесного Отца,

чем до звезды, до черепичной крыши!

О мертвецах, почивших во гробу,

о всех врагах, мне сердце изъязвивших,

о братьях всех любимых и любивших

я возношу покорную мольбу.

Я его ждал, так пламенно, так долго.

вот исполнился должный срок,

сегодня днем, на улице самой людной,

подошел Он ко мне тих и строг.

Он не был в одежде жреца или мага,

в руках — старый зонт, на голове — котелок,

Лишь в глазах роились молнии да слезы,

и лик был исчерчен вдоль и поперек.

Я молчал и ждал, все было в Нем знакомо,

я молчал и ждал, что скажет мне Гонец,

Он взглянул так просто и промолвил:

— Я пришел, потому что близок конец!

На Него посмотрел я с ясною улыбкой

(вкруг меня шумели, и толпа росла),

я Ему указал рукой на Мадонну,

что несла нам Сына тиха и светла.

Я не знаю, как это было,

я пел в хоре, как вот пою,

вдруг бедное сердце застыло,

и я очнулся в Раю.

Там сливались лучи и струны,

там я помню тихий закат

и голос схимницы юной.

зовущий солнце назад.

Там пели хоры иные,

я к ним без страха воззвал,

голос сладостный: «Ave Maria!»

меня поцеловал,

улыбался, вдали замирая,

печалуя и веселя;

я не знаю. то был голос Рая

или твой, Святая Земля.

Но сливались лучи и струны,

но я помню тихий закат

и голос схимницы юной,

зовущий солнце назад!